Ян Непомуцкий - страница 14

Я посадил бы перед собой Малыша и рассказывал бы ему. А он смотрел бы на меня раскосыми глазками, молча, не задавая вопросов — он обычно ни о чем не спрашивал. А я никогда не разговаривал с ним, думал, что ему не интересно. Бегать с ним взапуски я не мог, водить гулять не хотел — очень уж он был прыткий. Почему его не приводили ко мне? Привели бы и сказали: слушай дедушку! Разве я запрещал его приводить? С ним надо было разговаривать. Когда он сказал: «Дедушка путешествовал?» Когда он это сказал? Не спросил Анну. Почему его не приводили каждый день? Он привык бы ко мне. И спросил бы меня про эту могилу. Ведь она не знает, что могилы больше нет. Не знает, что Таня, да, Таня писала мне, что разыскивала могилу Михала и могилы нет. Город стер кладбище. На его месте сейчас дома. Саратов — большой город. Не сохранилась не только могила Михала, ничего не сохранилось, писала Таня. Кругом дома, большие новые дома.

Анне он не успел рассказать об этом. Да и кто бы успел? У нее все наспех, прибежит, убежит, вечно куда-то торопится. Слушает вполуха. С ней у меня никогда ничего не получалось. Не было случая, чтоб она меня в чем-то послушалась. Скажет что-то похожее на правду, попросит совета и тут же его забудет.

«Если бы ты вдруг сделал из меня интеллигентку…» — говорит она.

С музыкой дело у нее не пошло. Услышит гармошку — развесит уши, законченное выражение глупости. Решительно лишена вкуса. Правда, любит Шопена, не всего, конечно. Как припев модной песенки, напевает «Лунную сонату». «Лебединое озеро» тоже. Так-то вот. Бах ее не интересует, в этом она отстает от моды, ведь сейчас дамы, пригласив вас в гости, непременно ставят пластинку Баха. Нынешние дамы обожают Баха, по крайней мере так говорят. Его подают в качестве десерта после ужина.

Многие теперь собирают граммофонные пластинки. Одни — джаз, другие — классическую музыку. Некоторые — и то и другое. И это хорошая мода. Анна начала собирать военную музыку — марши. Но вскоре отказалась от этой затеи, как от всего, что требует каких-либо усилий. Как только стало вырисовываться нечто вроде коллекции, она обнаружила, что у нее еще нет военной музыки из стран Азии, Африки, да и Америка представлена бедно, Испании вообще нет. Где это все достать? Из Японии, например, никогда ничего не получишь, сказала она и бросила собирать грампластинки. А вот парады любит. Первого мая ее дома не удержишь. Она выходит из дому пораньше, пристраивается к женщинам и детям, стоящим у самого края тротуара, чтобы ничего не пропустить, и четыре часа может выдержать на ногах. После только жалуется на усталость. Правда, в последнее время парады стали короче, сперва идет армия, потом молодежь, физкультурники, представители предприятий, просто люди. Она немедленно уходит, как только промарширует армия. Неужели тебя не интересуют, спрашиваю я, спортсмены, например, дети? Нет, отвечает она, только солдаты. Армия. Парадный марш. Идут, будто из стали выкованные, только мышцы подрагивают от напряжения. Ты заметил?

Анна ничего не закончила. Пробовала одно, другое — все безуспешно.

— Тебе надо было бы запереть меня в подвал, морить голодом или бить до потери сознания, чтобы я образумилась, — сказала она.

Я пожал плечами.

— Думаю, что и это не помогло бы, — продолжала Анна примирительным топом. — Чего стоят все эти разговоры о крови, о наследственности! Что у меня с тобой общего? Ничего! Только и гожусь что в кухарки.

— У тебя есть муж.

— Есть.

Мы помолчали, затем она встала, надела пальто и на ходу бросила мне у дверей:

— А жизнь? Ты прожил тысячу жизней. Мне это недоступно.

Все, как правило, ценят лишь свою собственную жизнь, одну-единственную, какой бы глупой она ни была. Люди с пренебрежением относятся к чужой жизни, сравнивая ее со своей. Однако глотают романы, мемуары, рассказы, драмы, теле- и радиопередачи, где все о других. Похоже, что не могут насытиться судьбой других.

Раньше я отбрасывал прошлое, откладывал его на потом, часто весьма решительно, и поэтому целые периоды моей жизни словно окутаны туманом или грубо изрешечены. Перемежаются темными полосами пустот. Как, например, дни, проведенные в Москве, когда я навсегда уехал из волшебного Саратова. Годами я думал о Саратове как о последнем пристанище, как о предопределении свыше, как о жизненной миссии, о семейной гробнице. Если бы Лариса получила разрешение и приехала ко мне еще в царскую Россию или позднее, когда я уже был советским гражданином, директором консерватории, окруженным друзьями и учениками, среди которых многие были детьми партийных работников! Там я похоронил Михала и каждое воскресенье неизменно ходил на его могилу. Мы были русские, советские граждане, эта страна из всех делала то, что хотела, так же как Париж всех людей, белых и черных, превращал в парижан.