Ян Непомуцкий - страница 15

Несколько месяцев могилу покрывал снег. В одно из воскресений мне пришлось лопатой прочищать дорогу к ней, а в следующее пришлось начать все сызнова. На кладбище никто не приходил без лопаты. Вереница людей с лопатами на плечах представляла собой странное зрелище.

Разрешение на выезд из Австро-Венгрии Лариса не получила. Паспорта ей не выдали. В сущности, она и не стремилась его получить. Хотя после моего возвращения из России она ночи напролет плакала, слушая мои рассказы о том, как несколько вечеров подряд я ждал на вокзале в Копенгагене берлинский поезд, с которого она должна была сойти: в одной руке ребенок, в другой сумка, чемоданы выносят другие пассажиры — так я себе это представлял — сходит, ставит на перрон Анну, бросается ко мне на грудь, плачет от волнения. Анна цепляется сбоку за карман пальто, я крепко обнимаю обеих, обеих моих женщин — маленькую и большую. Так я рассказывал ей и добавлял: «Но ты не приехала, ты просто не хотела приехать, ведь если бы ты захотела, всегда нашелся бы способ добиться цели. Я, например, пересек всю Россию, сделал крюк через Финляндию и Скандинавию, почти до Северного полюса добрался, чтобы попасть в Копенгаген. Ведь и ты могла обивать пороги, убеждать, умолять, такая красивая, молодая, умная, ты могла получить разрешение, если бы ты этого на самом деле хотела, — знаешь, что это значит, когда люди в самом деле чего-то хотят, но ты только делала вид, что хочешь, и перед людьми, и перед собой разыгрывала несчастную, брошенную женщину, влюбленную в мужа, который сбежал от нее, оставив ее с ребенком».

Она плакала: «Неправда, неправда, ты мучаешь меня из-за нее».

Тут я понял, что желание быть вместе испытывал только я; ее недовольство, как подземная река, было мутным, тяжелым, безмолвным, капризным; она могла плакать часами. Острое, отчаянное желание как-то сблизиться было только у меня. Ларису съедали подозрения, как страус под крыло прятала она в них голову. И все из-за Михаловой жены.

Все зло в доме было из-за Жени. Пока я наконец не увел ее из нашей квартиры. То есть из их квартиры. После возвращения из Советской России мне впервые пришлось жить с чужими людьми. Это были, разумеется, свои, — кто же ближе тебе, чем жена? Но в квартире, кроме Ларисы, жили и сестра ее, и бабка, и муж сестры, тогда еще только жених. Женя была поражена, когда я, заикаясь от смущения, сказал, что подыскал ей комнату. Она должна переселиться и попытаться жить без меня. Она понимала только по-русски, новый для себя язык еще не выучила, ни с кем еще не познакомилась. Я сказал:

— В первый день каждого месяца я буду приносить тебе деньги на квартиру и на питание. Против этого никто не возражает. А каждый вечер я буду приходить к тебе пить чай.

Она быстро взяла себя в руки, снова проявив свою, хорошо мне знакомую, восточную невозмутимость, и только в глазах ее я прочел вопрос: «Разве для того я приехала сюда из такой дали?» Но вслух не проронила ни слова.

— Помогать ей, — сказала Лариса, — твой долг. Но только не в нашем доме.

Рядом с ними Женя выглядела еще красивее. Все в ней было округло, мы обычно говорили — томно. Но эта томность так прекрасно сочеталась с ее восточной красотой, с чуть выдающимися скулами, светлыми, не очень красными, но блестящими и мягкими губами.

3

Женин отец, богатый саратовский врач, выдал ее совсем еще юной за своего коллегу, человека уже в годах, и она, будучи уже замужем, продолжала свое музыкальное образование, начатое в институте. Михал и я были знакомы с ее видным отцом и мужем, так как оба они были друзьями нашего директора, в качестве меценатов пеклись о развитии музыкальной культуры в городе. Однажды нас пригласили на ужин к старому доктору, Женя сидела напротив меня, Михал рядом с ней. Я сидел как наэлектризованный, нам многое о ней доводилось слышать, и сейчас она поразила нас своей красотой. Она все еще жила с мужем у отца, распространявшим о ней молву как о цветке, ветре — словом, как о каком-то природном явлении, которое нам, мужчинам, не дано попять.

— Вы и представить себе не можете, на что она способна! — говорил он. — Обидчивая страшно, взрывается из-за каждого пустяка, но, думаете, скандалит, упрекает кого-нибудь, ничуть не бывало, просто оденется — и на улицу; недавно именно так и случилось, я за ней, она идет, почти бежит, навстречу — усатый жандарм, она падает на него, тот подхватывает ее, уверенный, что с женщиной обморок; но чуть только он взял ее крепче, как немедленно получил пощечину, потом вторую, третью. На ее крики о помощи собираются люди, и она всех уверяет, что на нее напал жандарм. Как он смел к ней прикасаться? Он хотел ее оскорбить и так далее; жандарм поспешно исчезает, люди расходятся, и она продолжает идти по улице, великолепно одетая и неотразимая в своей красоте. Кто ее в чем может упрекнуть? Я догоняю ее, спрашиваю: «Зачем тебе это было нужно?» А она смеется, весело берет меня под руку, и мы возвращаемся домой.