Ян Непомуцкий - страница 4

1

До сих пор я не могу объяснить, почему родители стали учить нас музыке. Сами они ни на каких инструментах не играли. Правда, по характеру были очень общительны и страстно любили театр. Отец, антиклерикал по убеждениям, стоял во главе общества социального страхования, ломбарда, был членом добровольной дружины пожарников, «Сокола»[1], основателем общества «Неруда»[2]. В качестве добровольного пожарника часто дежурил в театре. Полагаю, что он наведывался туда не только во время дежурств, так как выучил все арии из популярных опер. По профессии же он был столяром-краснодеревщиком, искусно мастерил игрушки, колясочки, куклы, луки и стрелы, ходули. Мы с Михалом были мастерами по части ходуль, с грохотом спускались по лестнице, соседи часто на нас жаловались, и в один прекрасный день отец сломал и сжег ходули, правда, назавтра сделал новые, еще лучше прежних. Кто дал Михалу первую скрипку, не знаю, но я тоже играл на ней, и отец взял взаймы у нашего соседа, старого доктора, к которому наша мать относилась с обожанием, старую виолончель. Я научился извлекать из нее что-то похожее на музыку, но однажды гора досок, заготовленных для мебели, обрушилась прямо на чужой инструмент. На виолончель доктора! Это была трагедия. Отец бросился собирать обломки — инструмент разбился вдребезги. Он ползал по полу, не позволяя нам помочь ему, сам бережно, терпеливо, не спеша подобрал все до мельчайшей щепочки, потом все разложил на столе и принялся клеить. Зажал корпус тисками, несколько раз прошелся по нему лаком, стараясь сохранить прежние переливы цвета от темного до теплого, желтоватого. После чего с благодарностью вернул виолончель доктору. Тот ничего не заметил. Инструмент играл, как раньше. Тот же тон. Отец уверял, что тембр звучания стал даже лучше, «но этот осел ничего не заметит, глух как пень». Мне купили новую виолончель.

У моей матери были серые, продолговатые глаза, такие же, как и у ее брата Арношта, человека разнообразнейших профессий, определявшихся его переменчивым вдохновением, глаза, которые никогда не отвечали на вопросы, как говорил ее приятель Галек, глаза вечной скиталицы! Она говорила по-немецки, выучилась в лавке тетки Козлянской, торговавшей дичью. Родители матери умерли от холеры, и, когда она осталась сиротой, тетка Козлянская взяла ее к себе. Наверное, от нее мать и переняла сентиментальные романсы, которые пела с большим чувством, и любовь к искусству, сблизившую ее с отцом, тогда уже игравшим в любительском театре. Мать, сколько я помню, вечно недомогавшая, была spiritus agens[3]; когда мастерская отца из-за его несносного характера начала терять клиентов, она даже поехала в Прагу, закончила там курсы и скоро сделалась самой известной акушеркой в Старом Граде. Доктора, чиновники, богатые торговцы — все приходили к нам, приносили подарки, прибегали встревоженные, когда у них в доме наступал критический момент, и мама с невозмутимым спокойствием в загадочных глазах легкой походкой шла по вызову, и я был горд, что она внушает этим людям такой почтительный трепет. По-другому обстояло дело с отцом. Он постоянно ссорился с клиентами, не терпел никаких замечаний, сразу переходя на крик. Сколько раз он выставлял за порог мастерской хозяина фабрики музыкальных инструментов, хотя тот мог с головой обеспечить его работой. Я боялся этих ссор, боялся, что мы останемся без куска хлеба, в равной мере меня огорчало и то, что моя мать даже ночью должна ходить по вызовам, чтобы заработать на жизнь.

Но вскоре и мы стали зарабатывать. В десять лет я уже давал уроки своей первой ученице. Тогда же начал играть в костеле на органе и очень возвысился в собственных глазах. Я чувствовал себя хозяином храма, в моих руках было настроение жителей Старого Града. Играл я с огромным воодушевлением, но отец, ненавистник католиков, не сказал ни слова против этих моих занятий. Его нога никогда бы не ступила в костел, «но для искусства любое место благо», говорил он.

Игре на виолончели я учился у военного капельмейстера немца Дрекслера, а на фортепьяно — у дирижера хора Винша. Однажды Винш во время, урока спросил: