За далью непогоды - страница 5
— Однако, крутится? — говорил он, подавая ей руку.
— Крутится, Вантуляку, крутится, — отвечала она, вылезая из воды на берег. И засмеялась, вспомнив, к чему это он. — Совсем как твой земной шар!..
Едва не позабыв за воспоминаниями о чайнике, Вантуляку снял крышку, бросил в земной шар головку пиленого сахара. Пока остывал кипяток, он набил табаком длинную прямую трубочку, вырезанную еще в молодости из крепкого корня лиственницы, сунул в чубук крошечный, как лисий глаз, уголек. Перед дорогой и покурить не грех…
Он засопел, мелкими глотками потягивая трубку и выпуская дым, и тут какой-то неясный шорох насторожил его. Он чутко прислушался. Ровно шумели на сыром ветру ветки неказистых лиственниц, но где-то у берега хрустнула под неосторожной ногой валежина. «Не зверь и не птица», а коли так — жди человека.
Вслед за шорохами ветер принес запахи родного стойбища, уловить которые мог бы только олень, и по тому, как человек на берегу нетерпеливо втаскивал на камни свою ветку, Вантуляку помял, что пожаловал к нему молодой путник, молодой гость. Но с Вачуг-озера никто не собирался идти вниз, его и самого сыны-старики и внуки отговаривали от нелегкой на старости лет дороги. Вантуляку не послушал их, ушел. Кто знает, вздыхал он, ничего не говоря им и глядя на обеспокоенную родню исподлобья, быть может, это последняя охота Константина Вантуляку, и пройдет ли он еще когда от многоводного Енисея до седых отрогов хребта Комогу-моу, сядет ли с настороженною стрелой у Нямы-реки, там, где впадает в нее быстрая Дудыпта! Возможно, что и самому себе не хотел признаваться опечаленный Вантуляку, что в этот раз не добыча манила его в далекий путь.
Плакала, не утирая слез, восьмилетняя правнучка Вантуляку, рукодельница Начюпте — Наташка. Старик один понимал, отчего она плачет. Сказал ей, только ей:
— Жди, Начюпте. Обязательно жди! Принесу тебе фарфоровый бисер.
О каком еще подарке, не об оленьих же рогах, мечтать маленькой красавице нганасанке Начюпте. Она вытерла ладонью слезы, размазав их вместе с соплями по щеке, молча кивнула.
Старик еще подумал, еще сказал:
— Однако, зима шибко снежная будет. На оленях кататься мало будешь. Дома сидеть много будешь. Ты, Начюпте, тогда сшей Вантуляку бакари. И чтобы красивые мули ободком сверху шли, как ты умеешь…
О, хорошие, ладные бакари, просторные на ноге, были давней мечтой Вантуляку. Унтайки хотя и повыше, и потеплее их, а Константин хочет, однако, бакари. Девочка сошьет их из нежной шкуры оленьих лап и разукрасит кусочками разноцветного меха. Такие узоры, такие красивые мули будут только у одного Вантуляку во всей тундре. Уж Начюпте постарается…
И молчали строгие сородичи, не спрашивая, где Вантуляку возьмет бисер, коли и в городе его не достать, молчали, понимая и не переча последнему желанию Вантуляку. Молчали и древние койка, словно ждали — пришел их час. Но рано!.. Старик обманул всех. Если Начюпте будет ждать свой бисер, белый, как сахар и снег, то, значит, она будет ждать и его, Вантуляку. Она будет думать о нем, и это охранит его и его путь от несчастий. Жди, Начюпте, Вантуляку обязательно вернется и принесет бисер. Только крепко жди. Каждый день жди твоего Вантуляку!..
Константин Вантуляку знал, куда и зачем он шел.
Быть может, в последний раз он хотел убедиться, что и сегодня тундра живет своим вековечным законом и дикие оленьи стада не забыли древней тропы, на которой много солнц встретил и проводил Вантуляку, и его дед, и отец деда.
То была тропа жизни.
Дважды в год, с восходом и заходом полярного солнца, шли по этой тропе стада.
Весною матерый самец с отяжеленной ветвистыми рогами головой вел свое дикое и буйное племя на север, в тундру, по которой истосковались за зиму оленьи глаза, их трепетные ноздри и быстрые ноги, обгоняющие ветер. А в тундре уже таяли спешно снега, зеленел ягель, и один только запах почек еще не распустившихся кустов багульника будоражил и пьянил горячую кровь. И на этот запах, в даль синеющего волглыми снегами горизонта, спешили за вожаком тонконогие лоншаки, важенки, брыкливые молодые вонделки и старые, судорожные хаптарки.