За огнями маяков - страница 44
— Ну, сейчас грабителей поубавилось, немного почистили. А раньше так и было, как тебе запомнилось. И сейчас еще нет-нет да… А наша Уфа стоит в стороне от главных магистралей, здесь спокойней. И люди хорошие, и жить здесь можно.
Двери скрипнули, с крыльца сошла Леночка. Джульбарс оставил хозяина, подбежал к ней. Опять не прогадал: она тоже угостила пирогом и погладила.
— Папа, Олег! Идите чай пить. У Олега, пап, режим, ему надо домой.
— Ну, Лена! — запротестовал Петр Игнатьевич. — Гостя из дому не выпроваживают: он не хуже нас с тобой знает, когда ему уходить.
— Она права, Петр Игнатьевич. Мне в самом деле пора: уже доходит двенадцать…
Часов у него не было, но он чувствовал время, и Петр Игнатьевич это заметил и улыбнулся.
Вечер был тих, светила луна, из сада веяло ароматом цветов…
И прекрасные эти люди, и интересный разговор, и замечательный ужин, и чай со сладким пирогом — все было здорово, все напоминало что-то давнее, довоенное. Теперь даже терпимость Джульбарса настраивала на близость к этой семье и к этому дому. И, возможно, последнее прощанье с матерью и отцом Леночки, и с наказом Олегу быть осторожным в дороге и беречь себя, было трогательно и незабываемо.
Леночка вышла проводить и проститься. Она была печальна, смотрела на него пристально, слушала, что говорит и как говорит. И вздыхала. Дошли до шаткого мостика через пахнущую речку Сутолоку, Леночка собралась было дальше идти, но Олег не велел уходить от дома. Вернулись — теперь он провожал ее. Кажется, в этот вечер все было как всегда: так же светила луна, и на улице, вдалеке, отражаясь в ее лучах, по-прежнему блестела то ли бутылка, то ли консервная банка. Так же навстречу попадались редкие прохожие, и так же, когда они возвращались, за воротами гремел цепью и подавал голос Джульбарс. Все было как обычно, только куда-то подевалась прежняя радость; не было ее, была одна только печаль от предстоящего расставания. Нелегко было говорить: язык ли сделался косным, перехватывало горло. В одно время Олегу даже хотелось заплакать. Может, и заплакал бы, если б не сдержался. Отвлекал он ее и себя беспечным, мало значащим разговором, о чем в дальнейшем будет, конечно, жалеть. Не сказал самого главного…
— Н-ну… — Остановился наконец для последних слов. Взял ее за руки.
Леночка уткнулась ему в грудь, всхлипнула, и на груди он почувствовал: мокро. Подняла зареванное лицо, заговорила со всхлипом:
— Бережешь меня… Провожаешь… Но оставляешь… Одну оставляешь! — то ли воскликнула, то ли прошептала, но едва-едва выговорила последнее слово.
— Есть и будут у тебя знакомые, — успокаивал ее нарочито бодрым голосом. И шумно выдохнул сдерживаемый в груди воздух.
Она резко отстранилась, поглядела ему в глаза:
— Нет, нет и нет! Мне никого не надо! Никого, понимаешь? Ни-ко-го! Кроме тебя… — прибавила еле слышно.
— Тебе пришла пора учиться. Ты уедешь в Москву. А я исполню свой долг: буду работать там, куда посылают.
— Так и разъедемся в разные, ну, совсем в разные стороны? А почему обязательно уезжать друг от друга?!
— Дак не надолго же! Я окончил учебное заведение и с сего дня представляю Государственные трудовые резервы. Раз посылают… на восток… значит, я должен! Вот. А ты свободна. Ты можешь учиться и здесь, в Уфе, рядом с мамой, с папой, рядом с братишкой Саней.
— Ну, уж нет! Ты уедешь, и я уеду. — Она заупрямилась.
— Ну, должен же я встать на ноги. И я буду тебе писать, — объявил он нечто из своих задумок.
— А я… — обреченно она вздохнула, — буду тебе отвечать. И ждать твоих писем. Каждый день ждать!
Помолчали, осмысливая наговоренное, а больше — недоговоренное.
— Когда уезжаете?
— Как получим литеры.
— Сразу сообщи, приду провожать.
— Это можно не говорить, это само собой…
— А я буду переживать и плакать. И вспоминать тебя, и думать о тебе.
— Я приеду к тебе до окончания срока, в отпуск. Во время летних каникул, вот увидишь.
— И зачем же только я с тобой познакомилась? Зачем, зачем?!
Ладонью он погладил вздрагивающее ее плечо.
— Видно, твое время пришло. Не со мной, так с кем-нибудь другим. Сдружилась бы с тем же Феликсом Телицыным…