За окнами сентябрь - страница 45
— Надо было наших позвать, — огорчалась мама, — пусть бы послушали, что он о тебе говорит, посмотрели бы на него вблизи.
И Вера в который раз убедилась: помимо горя и страха, мама ущемлена их бедностью, необходимостью принимать помощь родных.
В войну мама немного оправилась — общее несчастье притушило личное горе. Тяготы военной жизни она переносила без жалоб — всем было тяжело. Появилась у нее новая привязанность — Танюшка. Она стала деятельней, старалась помочь Вере, но почти ничего не умела…
А когда война кончилась, Вера начала хорошо зарабатывать и Павел защитил диссертацию, с мамой произошла новая метаморфоза — она стала беречь и холить себя. Придумывала какие-то диеты, и для нее нужно было готовить отдельно. Принимала хвойные и содовые ванны. К ней регулярно приходили маникюрша и парикмахер, укладывавший ее седые волосы в высокую затейливую прическу. Заказывала новые платья. От домашних требовала необыкновенного почтения, капризничала, постоянно жаловалась Вере на детей, на Павла: не так ответили, не сразу выполнили ее поручение. Если у Веры был афишный концерт, мама надевала жемчужно-серое платье из файдешина, под цвет волос, длинные черные бусы и, пригласив с собою кого-нибудь из родных, усаживалась в первом ряду. Оттуда, вертя головой и не слушая Веру, она ревниво следила за публикой — как слушают, все ли аплодируют, достаточно ли цветов. Выходя на поклон, Вера всегда видела мамин затылок.
В теплые дни она надевала шуршащую черную пелерину, шляпу с вуалеткой, перчатки и, взяв книгу, уходила в садик «почитать на воздухе». Однажды, вернувшись, она, стараясь скрыть удовольствие, рассказала, что с ней произошел курьезный случай: к ней подсел очень старый человек, сказал, что сразу узнал в ней коренную петербуржанку, и спросил, не с нее ли Блок писал свою Незнакомку.
Вера, крикнув: «Там кипит!» — выскочила на кухню, а простодушный Петька с восторгом завопил:
— Ну, буся, ты даешь!
С тех пор, поссорясь с бабушкой, дети говорили Вере:
— Незнакомка опять «полезла в бутылку».
Вера думала, что все это, вероятно, компенсация за долгие годы горя, лишений, и терпела. Единственное, что осталось в маме от прежних времен, — это страх. Ей казалось, что весь городской транспорт, все хулиганы нацелены на уничтожение ее близких.
Если кто-нибудь опаздывал, мама впадала в панику, ломала руки, твердила, что он (она) попал под трамвай, сшибла машина, напали, зарезали… Требовала от присутствующих немедленных действий: звонить в милицию, «скорую», морги…
Вера раздраженно кричала на нее:
— Перестань! Не создавай атмосферу бедствия!
Но переделать ее было невозможно. Она не могла поверить в прочность благополучия своей семьи, так привыкла бояться, что это стало ее органической потребностью.
Расставшись с Глебом, Вера пыталась обрести равновесие, сравнивая свою жизнь с жизнью матери. «Я же счастливая, — убеждала она себя, — я прочно стою на ногах, у меня интересная работа, я уверена в завтрашнем дне. Мне не пришлось пережить гибель любимого — сама от него отказалась. Мои дети растут спокойными, веселыми, не зная нужды, лишений, забот. Я ни от кого не завишу — сама всего добилась. Конечно, я — счастливая». Но все ее рассуждения помогали мало.
На следующее утро Вера встала, чувствуя сосущее беспокойство, которое в последние годы всегда появлялось у нее перед выступлениями. Ей захотелось позвонить, сказать, что она простудилась — в такую погоду это вполне естественно, — и уехать. Но тут же возмутилась: «Откуда эта трусость проклятая?» И, приказав себе «не распускаться», взялась за тексты.
Ровно в половине двенадцатого Вера вошла в Дом культуры. Директриса, по-утреннему свежая, небрежно поздоровалась с ней, сказала, что машина сейчас придет, и продолжала оживленно шушукаться с двумя сотрудницами. Вера неприкаянно стояла в стороне. Потом директриса посмотрела на часы, застегнула добротное пальто с норковым воротником и кивнула Вере:
— Пошли!
«Неужели она поедет со мной? — испугалась Вера. — Зачем? Что за проверка?» Теперь ей постоянно мерещилось, что ее проверяют, контролируют, хотят выжить. Если кто-нибудь из товарищей шел в зал послушать ее, она считала, что он это делает не из интереса к ней, а по поручению руководства, и уже не могла читать, внимание раздваивалось, внутри было пусто, она начинала «нажимать» — имитировать эмоциональность. Явных провалов не было, выручал профессионализм, но и контакт с залом не возникал. Ее равнодушно слушали, вежливо аплодировали, а она потом не спала ночь, терзалась вопросами: «Что происходит? Что со мной? Неужели я действительно выдохлась?» Ей передали, что у руководства якобы существует такое мнение о ней. В трезвые минуты она понимала, что сделала все, чтобы такое мнение могло сложиться.