За переливы - страница 15

Ефросинья вскинулась. Глаза ее, набрякшие, красные и злые, — ты-то здесь как оказался? — уставились на Худяка. Впалые серые щеки подрагивали. Золотистые волосы потускнели.

— Приголубить заявился, утешитель… Сучье вы племя, мужики. Поставь водицу, прольешь.

— Зря злобствуешь, — миролюбиво начал Худяк. — Посмотри на меня, похож я на иуду.

— Кобелина ты, Петька.

— Тут уж куда денешься, — усмехнулся Петька. — Водицу все-таки испей… И все рассказывай…

Кецай подошел к казачьему лагерю. Лагерь казаки поставили на берегу широкой реки Паланы. Притиснутая льдом, она ждала весеннего пиршества. Берега Паланы поросли ивняком, летом были топкие: тундровые берега. Но зимой их схватывал мороз, и места для лагеря сейчас более удобного не найти: обзор со всех сторон. Острожек, откуда пришел Кецай, накрепко закрыл вход в устье реки: сколько помнят старики, а им рассказывали их деды, острожек охранял реку, поэтому земляные юрты сродники вырыли на берегу моря Пенжинского, и был тот берег обрывист и неприступен с моря.

Семь верст для Кецая — один вздох. Сколько ни пугали его родичи — убить могут, духов злых в душу затолкать, потом и шаман не выгонит — не послушался никого Кецай. В лагере только отпили чай, и сейчас кто нарту чинил, кто ружье чистил, а кто трубку курил и за костром следил. Настороженно встретил лагерь Кецая, настороженно и удивленно.

Его вмиг обступили, обсмотрели и решили, что с олюторами схож: смугл, узкоглаз, только телом не вышел.

— Худющий, — протянул один из казаков, Степан Анкудинов. — В чем душа-то держится. — И поманил пальцем Кецая. В самом деле: кухлянка болталась на нем, будто ее надели для просушки над костром, коричневый малахай с кисточками налезал на глаза и был, казалось, с чужой головы.

— Как звать-называть? — спросил приветливо Степан.

Кецай на его вопрос отрицательно покачал головой, улыбнулся и промолчал.

— Эй, Енисейский! — зычно крикнул Степан. — Иван, поди поспрошай, кто заявился к нам.

— Зовут Кецаем, острожек ихний недалече отсюда, — переговорив на всех знакомых языках с коряком и с трудом уяснив значение гортанных слов, ответил Енисейский.

— А к нам что привело? — полюбопытствовал Степан.

— Посмотреть, как обживаем тундру, с голоду не дохнем ли. Лазутчик он, че гадать. Надо повязать, пока не сбег, да кликать атамана, — убежденно сказал Енисейский.

— Не похож, — возразил Степан.

— Больно ты добр, Анкудинов, отца Якова забыл?

— Ваня, ты лучше еще раз спроси, роду-племени он чьего.

— Коряцкого, чай: не слепой… — Признался: — Но ихний язык мало схож с олюторским. Тяжелее.

— Ты глянь на него, — кивнул, улыбаясь, Анкудинов в сторону Кецая. — Богатырь. — Ай, братцы, — обратился он к казакам, которые уже стояли кружком и с интересом следили за беседой Степана с коряком, — богатырь, ей богу, богатырь.

Будто земля раскололась от хохота казаков. Смеялись все враз, заливисто, раскатисто, с приседаниями и похлопываниями по коленям, по животу и заду.

Кецай понял — над ним смеются. Сорвал тогда с головы малахай, оземь хлоп! Поутихли казаки. Сдергивать кухлянку стал, — чудит паря — совсем удивились.

— Погодь, — кинулся к Кецаю Анкудинов, — не петушись. — Хотел кухлянку одернуть, не успел. Стоял перед ним голый по пояс Кецай и выкрикивал гневно гортанные слова, а какие, не понять.

Разобрал интерес казаков, еще ближе придвинулись. А голый Кецай говорил и говорил. Енисейский внимательно вслушивался и покачивал головой, казаки пытали: что? Он отмалчивался. И так погляди на человека — гневается. Но вот расступились перед Атласовым.

Кецай был похож на олюторов, это и успокаивало. «Сладим», — подумал Атласов.

— Бороться хочет с Анкудиновым Степкой, — ответил Енисейский на немой вопрос Атласова.

— Ишь ты, — Атласов уважительно посмотрел на Кецая. — Эк его, каков! Но сломит его Анкудинов. Да и пущай облачится, не лето.

Кецай заговорил вновь, и Енисейский усмехнулся:

— Требует!

Поджал губы Атласов, с возросшим интересом посмотрел на коряка. Мороз какой, а он голый и не мерзнет. Знать, вынослив.

— Я с ним поборюсь! Держи, Иван, шубу.

Енисейский запротестовал: атаман, угомонись, не тревожь уснувшую анадырскую хворь.