За зверей заплачено. Тень карлика, тень исполина - страница 6

Спустя много лет некто, пытающийся составить правдоподобное описание этой драматической истории, некто, кому недостает храбрости назвать ее героев подлинными именами, но не из страха, что правда раздавит его самого, а по причинам более глубоким, объясняемым потребностями дня сегодняшнего, — так вот, сей некто, представляя себе сцену возвращения этого человека домой после обследования в клинике, бьется и над разгадкой судьбы другого молодого мужчины, который как раз поджидает свою жертву на безлюдной флорентийской улице, где в глубине сада расположился белый двухэтажный особняк. Молодой человек выбрал это место, посчитав его самым безопасным и лучше всего подходящим для выполнения задания. Давно уже миновал полдень. Солнце жарит вовсю. Этот второй человек, стоящий в нише стены и сверлящий глазами улицу, в конце которой вот-вот должна появиться извозчичья пролетка с тем, кого он подстерегает, думает о том, быть может совсем недалеком, дне, когда то, что теперь составляет для него тайну, окажется наиочевиднейшей правдой. И правда эта будет о вине или невиновности. Еще долго после того, как он получил задание, после того, как ему сказали, что надлежит убить особо опасного изменника и провокатора, лихорадочное напряжение не покидало его. Ему предстояло исполнить поручение, но правды он так и не знал. И тому, кто спустя годы старается постичь судьбу этого человека, следует обратить особое внимание на его душевные терзания. Он должен в полной мере прочувствовать их тяжесть. Согнуться под ее бременем. Не раз и не два. Надо также присмотреться к событиям более ранним, предшествовавшим встрече во Флоренции. Надо начать со смерти Эрлиха. Ибо только в пространстве, разделяющем такого рода правдоподобные события, может вырваться наружу часть правды. Встреча во Флоренции произойдет лишь через год. А пока в соответствии с распоряжением пётрковского губернатора идет предварительное следствие по делу об убийстве полицмейстера Эрлиха.

Двенадцать ударов в глубине коридора. Двери в канцелярию распахнуты, и там, в проходе, Павел, подталкиваемый охранником, оглянулся и заметил большие напольные часы, которые нередко можно увидеть в богатых домах, обставленных старой мебелью. Удары металлические, густые, они напоминают о крошащемся времени тем, кто там работает, и тем, кто сидит в соседних помещениях. Когда его ввели сюда, он увидел, что напротив чиновника, расположившегося за широким столом, накрытым голубой скатертью, — на нем, Павел это сразу же отметил, не было ни клочка бумаги, ни чернильницы, ни ручки, — спиной к окну сидел худой арестант. По длинным, спадающим на воротник огненно-рыжим волосам он узнал этого человека. Чиновник приподнял голову, взглянул на Павла и молча указал на стул у окна. И тотчас же продолжил разговор с рыжим. Павел же, сидя с равнодушным видом, давал понять, что подробности допроса его не интересуют. Что за проклятый обычай, думал он, сохраняя на лице каменное выражение, что за ловушка? Ведь никогда не допрашивают одного задержанного в присутствии другого, если только это не очная ставка. Так какого же черта его привели сюда? Лучше бы подождать в коридоре. Он покосился на окно. Два низеньких деревца совсем рядом, их густые зеленые ветки только что не касались стены и решеток в окнах; часть улицы, а на ней — ничем не примечательная будничная жизнь; подводы, возвращающиеся с ярмарки; прохожие — лишь у немногих хватало смелости — Боже милостивый, неужто на это нужно какое-то необыкновенное мужество? — посмотреть на тюремные окошки, остальные равнодушно проходили мимо, видно, давно привыкли к этой картине; серые двухэтажные здания, стена с башенками, железные ворота и неторопливо прохаживающиеся перед ними жандармы. Он вспомнил, что каждый раз, проходя тут, он поворачивал голову и смотрел в забранные решеткой окна, ощущая, как его вдруг начинает трясти, словно в лихорадке. С деланной скукой поглядывая на улицу, Павел внимательно прислушивался к тому, о чем говорили люди за столом. Голос следователя звучал убаюкивающе, ни тени раздражения. По-польски он говорил чисто. Часы ударили в последний, двенадцатый раз. Оторвав взгляд от окна, Павел заметил, что следователь вытащил из кармашка часы и принялся заводить их с таким тщанием, будто хотел показать, что всецело поглощен этим занятием, но вот он наконец положил часы на стол. — Точно, все точно, так оно и есть… — проговорил судебный следователь. — Я знаю, что в Максимилиановском переулке есть фирма Льва Александрова. — Арестант обрадовался: — Вот видите!.. — Следователь улыбнулся. — Но откуда же, черт возьми, мне знать, — продолжал он, играя брелоком, — что это ты служил там кучером? Знаю, — не разрешил он арестанту перебить себя. — Ты уже говорил, что об этом писали газеты. Ты даже дал мне вырезку, она приобщена к делу. Согласен, это уже кое-что. Хотя я, пан Беднарский, и газетам, между нами говоря, тоже не очень-то доверяю. Там одни инициалы, никаких фамилий… — Арестант вздохнул: — Говорить дальше? — Разумеется! — подтвердил следователь… Наблюдая за тем, как люди проходят мимо тюрьмы — кто в центр, кто за город, — Павел старался не пропустить ни слова, прислушиваясь к разговору. Он все старался понять, зачем ему велели ждать, пока кончится допрос. Рыжий о нем не знал ничего, но они ведь могли думать, что дело обстоит не так; возможно, рассуждал Павел, им хочется устроить очную ставку, но это же ничего им не даст, рыжий скажет, что в день ареста они виделись у его родственников, вот и все. — Григорий Михайлович, — слышал он между тем голос арестованного, — меня дамы эти просили, поедем, мол, на прогулку. Ладно, милостивые государыни, это я им, солнышко с самого утра светит, что в доме-то сидеть? Вот так, господин судебный следователь, больше всего времени я и проводил на козлах перед воротами. Они наняли коляску в фирме Льва Александрова, ну, я и был им придан. Барышни мои все пересмеивались, перешептывались. А однажды я услыхал, как горничная отчитывает Морозову. Виданное ли дело, поразился я, горничная честит свою хозяйку… — Он замолчал. — Странно, — пробормотал следователь… — Продолжай… — Вообще все это почему-то перестало мне нравиться, — снова занудил арестованный. — Я вроде бы и не понимал толком, что происходит… — А почему не дал знать куда следует? — оборвал следователь. Арестант рассмеялся. — Меня об этом, господин следователь, в столице уже спрашивали, — прошептал он. — И не раз. Что отвечал? Не такой, мол, дурак. Не такой я дурак, господа, объяснял я. Если бы у них чего увидел, оружие припрятанное или нелегальные издания, то дело другое, но от слов-то всегда можно отпереться. Я не мальчишка, знаю, за такую болтовню порой дорого приходится расплачиваться… — Следователь наклонился над столом, приложил часы к уху. — Ну ладно. Оставим, Беднарский, эти объяснения. Мне любопытно, что было дальше. — Двенадцатого августа, — снова заговорил арестованный, — приказали приехать ровно в полдень. Там уже был муж этой якобы горничной, Миронов. Подождали еще немного. Пришел и второй, Морозов. О! — подумал я. Какой маскарад! Жандармским офицером нарядился. А с ним еще двое. Один в штатском, другой в мундире. Они мигом забрались в мою пролетку. Поезжай-ка, братец, на Аптекарский остров, крикнул мне Морозов, к Ботаническому саду… Я забыл сказать, что оба были с портфелями, — засмеялся он. — Если бы я только знал тогда, Боже ж ты мой, что у них в этих портфелях! — Дальше! — торопил его следователь. — Приехали мы на место, — продолжал арестант, — куда сказано было. Мне велели дожидаться перед особняком. Там уже много разных экипажей стояло. Мне и в голову не пришло, что это все равно что дожидаться своей очереди на вечные муки, — пробормотал он. — День солнечный, чудесный, ни тебе жары, только будто истома какая в воздухе. Я потому об этом вспоминаю, что хоть и было у меня какое-то беспокойство, но я старался дурные мысли прогнать, думал, вот, мол, у меня-то все хорошо и прав Лев Александров, когда говорит нам, как только все мы собираемся на работу, что счастлив может быть тот, кто проводит день на козлах, а не за конторкой. Я закурил. И вдруг услышал взрыв. Лошади рванули. Шум, крики. Над особняком туча черного дыма… — Ты знал, чей это особняк? — спросил следователь. — Боже упаси! — решительно запротестовал арестант. — Только когда на меня накинулись жандармы, всю правду и узнал. Что они бомбы бросили. Господа мои все до единого убиты. Вокруг полно трупов. И не соберешь ничего. Потом оказалось, что и барышни улетучились, что твоя камфора, с квартиры, которую сняли тогда же, когда наняли и мою пролетку… — Следователь откашлялся. — Сыщутся наверняка, господин Беднарский. Не беспокойся… — Мне-то какое дело, — буркнул арестант. — Я и так за невиноватость свою уже настрадался. Продержали меня в столице сколько надо. Да, я и говорю, за невиноватость мою… А их превосходительство, — вздохнул он, — целехоньки остались. Сидели себе наверху в кабинете и сигару покуривали… — Откуда ты это знаешь? — спросил следователь. — В газете потом прочитал, — объяснил арестованный. — Только что пылью их всего засыпало… — Следователь выдвинул ящик стола, вытащил пачку скрепленных бумаг, принялся читать их, потом опять сунул бумаги в ящик. — Скажите-ка мне, пожалуйста, — начал он, — что вы делали по выходе из тюрьмы?.. — Что делал? — повторил арестант. — Решил вернуться к себе, к семье. Денег, к сожалению, у Льва Александрова я не скопил. И разуверился, что в столице легче разбогатеть. На козлах-то можно всюду сидеть. А со своими, господин следователь, жить удобнее. Разве я не прав? — Да, разумеется, — ответил следователь. — И что же было потом? — Приехал сюда, и на какое-то время меня приютили родственники. Стал искать работу, может, думаю, профессию поменять? Но счастье мне улыбалось недолго. В воскресенье мой двоюродный брат Беднарский говорит, что, мол, ждет гостя. Чтобы я, дескать, рассказал, как живут в столице. Но прежде всего о том, как все было с покушением на Столыпина. Он смеялся, ехидничал, ты-де человек прославленный. Дескать, честь-то какая — таких господ возить в своей пролетке. Во-первых, пролетка-то не моя.. — И что потом? — опять перебил его следователь. — После обеда пришел этот самый гость, — только теперь арестант повернулся и посмотрел на сидящего у окна, — вот он и есть, который там сейчас сидит. — Арестант не сводил с Павла глаз. — Он сказал, что забежал на минутку, что в городе, говорят, зарезали Эрлиха… — Ты знал, кто он такой? — Теперь уже арестант взглянул на спрашивающего. — Да, — ответил он. — Беднарский, родственник мой, говорил, что это здешний полицмейстер. — Вы пили? — продолжал допытываться следователь. — Каких-нибудь полчасика еще, как он пришел, — сказал арестант, — только мы было отставили стопки, как двери вдруг распахнулись и всех нас уже взяли на мушку. Спросили документы. Потом принялись за обыск… — Он покосился на следователя. Тот держал в руках вынутую из ящика стола листовку. — Знаешь, что это? — спросил следователь. — Посмотри хорошенько… — Нет! — решительно ответил арестант. — Не знаю и в глаза не видал… — Судебный следователь поднял голову, кивнул на сидевшего возле окна: — А этот человек бывал раньше у Беднарских?.. — Ни разу я его у них не видел, — сказал арестант. — Только тогда, когда нас там заграбастали… — Следователь встал, стряхнул с пиджака какие-то невидимые пылинки. — Ну а пока, — проговорил он, не глядя на рыжего, — ты, господин Беднарский, вернешься в свою камеру. — Ведь я ничего не сделал! — закричал арестант. — Господи, чего же вы от меня хотите?.. — Следователь подошел к нему вплотную. — Вот это и называется — невезение, господин Беднарский, — продолжал он столь же невозмутимым тоном. — За короткое время два совершенно одинаковых случая. Вы только послушайте! Одинаковые, хотя полицмейстер Эрлих рангом, понятно, не сравнится с его превосходительством Столыпиным. — На губах судебного следователя промелькнуло какое-то подобие улыбки. — Однако же перед Богом и перед нами разницы никакой. И мы отнюдь не уверены, что это всего лишь случайное совпадение. А коли так, вам только и остается, что проклинать свою несчастную судьбу… — Он вернулся к столу, нажал хорошо упрятанную от посторонних глаз кнопку. В комнату вошел жандарм, приблизился к рыжему, положил руку на плечо. Вывел. В комнате воцарилась полнейшая тишина. Следователь взял лежавшую на столе газету и погрузился в чтение. За окном — все то же. Ненадолго выглянуло солнце. Павел зажмурился. Потом вдруг почувствовал, как часто и глухо заколотилось сердце. Широко открыл глаза. Чудное ощущение: страх, что вот-вот остановится дыхание, что вот-вот на него обрушится удар, который способен свалить с ног. Это продолжалось несколько секунд. Если еще час назад, когда его выводили из камеры, он не испытывал никакого страха, то сейчас, в ничем не нарушаемой тишине, страх вдруг проснулся в нем. Надо во что бы то ни стало успокоить расходившиеся нервы. — Откройте-ка окно, — бросил следователь. Он по-прежнему сидел, уткнувшись в газету. И Павел встал со стула, растворил окно, провел рукой по решетке. Услышал чьи-то крики. Кто-то орал на тюремном дворе, потом, наверное, открыли ворота, наконец шум внизу стих, лишь далекий гул долетал с улицы. Он не знал, сколько времени продолжалась эта странная неподвижность. Следователь отложил газету. — Собственно, я мог бы побеседовать с вами завтра, как вы полагаете?.. — Павел не ответил. — Ну, раз уж вас привели, — продолжал следователь, — давайте потолкуем… Садитесь-ка тут. — Следователь показал на одинокий стул, стоявший напротив. Павел сел, принялся рассматривать следователя. Ему, пожалуй, лет сорок, не больше, думал он. Устал. То и дело щурится, поправляет пенсне худыми ухоженными пальцами. Черные раскосые глаза, когда прикрывает веки, не разберешь, то ли это сознательная ироничная усмешка, то ли обычный прищур близорукого человека. По первому впечатлению вызывает к себе доверие. Вот он роется в ящике письменного стола, достает какую-то папку, деловито развязывает тесемки. Там полно документов. Просматривает отдельные страницы. — В вашем возрасте, — начинает он разговор, — я в Киеве готовился к поступлению на юридический факультет. Собирался стать адвокатом. В каком-то смысле я, пожалуй, добился бы лучшего положения в жизни, если бы осуществил свое намерение, но к концу курса понял, что есть, как мне представлялось, потребность более высокого порядка. Я не раз ломал себе голову: каким образом тот или иной человек становится политическим преступником, поднимающим свою бандитскую руку на общество, на господствующий в нем порядок, на существующие в нем законы? Мотивы, о чем вы наверняка преотлично знаете, бывают весьма разнообразны… — Павел слушал совершенно спокойно. Недавний необъяснимый страх, от которого сжималось сердце, прошел бесследно, теперь он старался не упустить ни слова; когда-нибудь, мой милый, сказал ему Седой, ты наконец увидишь человека, который преследует тебя. Между вами завяжется острая схватка, в которой тебе нужно будет сохранять величайшую бдительность. Никогда не забывай, что он может оказаться умнее и опытнее тебя, но тебе вовсе не надо поднимать перед ним руки, если ты только сообразишь, какую избрать тактику. Этот как раз из таких, решил Павел, разглядывая утомленное, худое лицо сидевшего напротив чиновника. Стареет. Заметно, что он сдает, ему, наверное, хочется выйти из этой комнаты, поехать в город, отдохнуть, а тут надо задавать вопросы и внимательно вслушиваться в полученные ответы. — В университете я подружился с неким весьма способным молодым человеком, которому предсказывали просто фантастическую карьеру. Однажды он узнал, что повесили его брата, замешанного в серьезную политическую авантюру. Я уверен, что он станет, либо уже стал, исключительно опасным политическим преступником. Преступление помрачило его разум. С того самого дня он жаждал отмщения — и ничего больше. Всю свою жизнь он подчинит этому все определяющему принципу. Так, знаете ли, милостивый государь, бывает порой с молодыми людьми, которые с излишней страстностью пускаются на поиски справедливости. — Простите! — отозвался наконец Павел. — Я никакой не искатель справедливости. Пришел взять белье, которое отдал в стирку. Так уж случилось, что белье должно было быть готово в тот самый день, когда убили капитана Эрлиха, о чем я узнал утром, когда покупал в лавке хлеб к завтраку. В тот же день, после обеда, я пришел к своей прачке, и, как выяснилось, на этот же час был назначен у нее в доме обыск. Что-то там, кажется, нашли, но я даже не видел обнаруженных бумаг, не знаю, о чем они, и вдобавок ко всему такая литература вовсе меня не интересует… — Следователь слушал его внимательно. — Ну-ну, продолжайте, пожалуйста, — попросил он. — Это весьма любопытно. — Мне нечего больше сказать, — ответил Павел. — А вот это и вправду жаль, — буркнул следователь. — Тогда давайте откроем карты. Такое вступление, перед тем как перейти к вашему делу, понадобилось мне, чтобы уяснить себе, что же вы собой представляете. Разумеется, я заглянул в эти бумаги. — Он побарабанил пальцами по папке. — Прочитал я тут о вас кое-что, но подобное занятие не приближает к предчувствию правды. Кто же он — тот, кого мы собираемся обвинить? Впрочем, в этом нет ничего удивительного. Заявление, которое я услышал несколько минут назад, рассеяло все мои сомнения. Итак, вы человек мыслящий. Это хорошо. Ужасно боюсь рутины, а люди умственно ограниченные прямо-таки заставляют нас прибегать к рутинным методам. Нам приходится тогда пускать в ход всякие профессиональные штучки, фокусы. Когда же перед нами человек развитой, интеллигентный, можно и позабыть обо всем этом, но следует призвать на помощь бдительность, усыпленную никчемными отрицаниями и увертками всякого рода тупиц. Это более благородный вид игры, если только подобные сравнения вообще тут уместны… — Он положил подле папки коробку папирос. — Берите, пожалуйста, — улыбнулся он. — Это контрабандные, из Кракова. У меня друзья в уголовной полиции. Время от времени, заботясь об их самообразовании, снабжаю их нелегальными брошюрами, а они отплачивают конфискованным товаром. Согласитесь, я внакладе не остаюсь, не так ли?.. — Павел закурил. Тотчас же почувствовал легкое головокружение. Следователь взял в руки конверт, вытащил из него несколько отпечатанных на твердой картонной бумаге фотографических снимков. Посмотрел на них и затем разбросал, как разбрасывают карты. — Приглядитесь-ка к ним повнимательнее, пожалуйста. — Он положил руку на подлокотник кресла и повертел незажженную папиросу в пальцах. На третьем снимке, вероятно полицейском, был Серп. Но узнать его было нелегко. Какой-то весь ссохшийся, и хотя фото наверняка было давнее, вероятно времен какого-нибудь очередного его ареста, на нем Серп выглядел старше, чем сегодня. Павел сделал вид, что не узнал Серпа. Все снимки он рассматривал очень внимательно, одинаково сосредоточенно. — И что же? — спросил следователь. — Никого из ваших знакомых не узнаете? — Нет! — твердо ответил Павел. И тогда следователь наклонился над столом и коснулся пальцем фотографии Серпа. — Вот! — проговорил он. — Это ваш знакомый. Нам известно, что вы у него квартируете. Кто бы мог подумать, что он владелец многокомнатной квартиры, правда? Так что давайте скажем, что вы живете с ним в одной комнате. — Теперь я узнаю, — прервал его Павел. — На снимке он мало похож на себя. — Допускаю, — улыбнулся чиновник. — Раз уж вы проводите с ним вместе столько времени, днем и ночью, вы, наверное, изучили его привычки и вкусы, не так ли? — Не знаю, что вы имеете в виду, — ответил Павел. — Я живу у него несколько месяцев… — Ровно год, — уточнил следователь. — С небольшим перерывом, когда вы ездили в Бельгию. Может, соблаговолите сообщить, с какой целью?.. — В поисках работы, господин судебный следователь. Да еще надеялся поступить там учиться. Но для этого нужно было найти хорошую работу, чтобы содержать себя и платить за учение… — Ну и что же? О какой профессии вы думали? — Следователь снова откинулся на спинку кресла, курил и щурился. — О технической, господин следователь. Мне хотелось бы поработать когда-нибудь инженером на железной дороге. — Очень хорошая специальность! — согласился он. — Отчего же, однако, вы поехали в такую даль?.. — Павел еще только собирался ответить, а следователь уже погасил папиросу, перестал улыбаться и заговорил: — Вы поехали в Бельгию не по собственной воле. Вы получили задание, мы еще не знаем — какое. Вам предстояло там, на месте, установить контакты с некой группой студентов, настроенных революционно. Там их собралось немало. Как я догадываюсь, вам там очень понравилось. Однако, выполнив поручение, вам предстояло вернуться восвояси… — Господин судебный следователь, — сказал Павел, — я и в самом деле не понимаю, о чем идет речь. Это правда, я был в Бельгии, искал работу. Познакомился с несколькими земляками; но какой от них требовать помощи? Сами едва сводят концы с концами, живут безо всяких там, как вы выразились, революционных настроений… — Фамилии! — оборвал его следователь. — Не помню, — ответил Павел. — Это же были случайные знакомства. Ни с кем из них я не сдружился… — У вас были другие поручения. — Следователь опять выпрямился в кресле. — Я еще успею вас удивить, милый вы мой. Давайте-ка на время оставим ваши путешествия. Потолкуем лучше об убийстве капитана Эрлиха… — Фотографические карточки все еще лежали на столе. Резкая перемена темы встревожила Павла. Сомнений у него не было, в папке действительно хватает улик против него. Скорее всего, беседа о поездке в Бельгию должна была послужить сигналом, что знают они уже достаточно, да и в других вопросах разбираются не хуже. Он подумал, что не очень энергично отнекивался. Ему надо бы прикинуться дурачком и спросить: кто же это дал ему, Павлу, поручение поехать, с кем они его путают? Десятки вопросов завертелись в голове, одна мысль будила другую, один вопрос рождал последующие. На это-то и был расчет! Выбить его из колеи, когда он невозмутимо выслушивал следователя и преспокойно наблюдал, как тот перекладывает на голубой скатерти снимки. — Я убежден, что вы принимали участие в этом убийстве! — сказал следователь. — Мы, правда, не знаем, какое именно участие, но выяснение этой подробности — вопрос времени. Вы меня хорошо понимаете? — Нет! — ответил Павел. — Не понимаю. Я же сказал, что фамилию капитана впервые услышал в день его смерти. И не знал вовсе, кто он такой и зачем его убили. — Это-то вы наверняка должны были знать! — проворчал следователь. — В этом-то, сударь вы мой, вы только и были уверены! Вы же посчитали, что известные вам факты достаточны для того, чтобы самому принять участие в убийстве. Одним словом, вы полностью доверяли тем, кто такой приговор вынес. Мне бы очень хотелось знать, полагаете ли вы, что эти люди не ошибаются? — Я не знаю, господин судебный следователь, — возразил Павел, — о каких людях, выносящих приговоры, вы говорите. Я слышал, капитана убили из мести… — Ах, так, стало быть, кое-что вы слышали! — обрадовался следователь. — Сразу надо было бы об этом сказать. Да, да, именно из мести! Капитан вел следствие по нескольким делам, в которых была замешана организация боевиков. Вот и надо его было наказать. Но я возвращаюсь к предыдущему вопросу. Неужели у вас ни разу не мелькнула мысль, что подобный приговор — просто-напросто ошибка? — Конечно же, ошибка! — поспешно согласился Павел. — Я всегда был противником убийства людей, господин следователь. Ну, откровенно говоря, не очень-то последовательным, ибо, к примеру, не знаю, как поступать с убийцами, которые жить без преступления не могут, с разными там садистами и отравителями… — Меня не интересуют ваши сомнения. Вы вот послушайте: в сильном государстве смертную казнь отменять нельзя ни в коем случае. Суть закона, если мы хотим, чтобы его уважали, сводится к этой угрозе. Государство, которое располагает таким средством кары, не страшится бунта, а всякие попытки начать его могут быть всегда своевременно пресечены. Хотелось бы, чтобы вы мне поверили. Там, где власть боится прибегать к подобному средству, возникает потребность в тайных убийствах, заговорах — словом, в приведении смертного приговора исподтишка, а не в рамках правосудия. Теперь я вас спрашиваю: неужели, когда вы размышляли о смерти капитана Эрлиха, вы ни на миг не усомнились, не подумали, что это убийство — попросту узурпация закона, призванная замаскировать примитивную месть проходимцев, которые таким образом вознамерились свести счеты с грозным противником? Жаль, что подобное соображение не пришло вам в голову. В противном случае вы могли бы задать себе еще один, уже более серьезный вопрос. Не стала ли эта смерть средством достижения цели, которой любой ценой следует избегать? Какова же эта цель? Преступление порождает преступление. Согласитесь, всякий человек должен думать именно так. Даже тот, кто не вникал в мотивы действий капитана Эрлиха. А ведь они должны были основываться на идейных побуждениях. И речь здесь не идет об оценке мотивов его противников. Как видите, нет одной, единственной морали. В рамках здравого смысла нас способно удержать только одно: трезвость суждений. Итог потерь и приобретений, к которым ведут наши поступки. Вы не подумали, что это убийство спровоцирует лишь еще более сильный удар с нашей стороны, а затем и настоящие приговоры, выносимые открыто; вы не подумали, что тайные убийства неумолимо ведут к ужесточению репрессий? Вам не хотелось об этом думать, поскольку вы полагали, что и тут вас выручат те, чьи поручения вам пришлось выполнять. И выходит, вы были всего лишь их орудием, разве не так? — Он говорил сухим, холодным тоном, в голосе его уже не было ноток сдержанной мягкости, которые еще слышались в начале допроса. — Вы же, черт побери, должны знать, что карают не только голову, но и руку. Не только тех, которые действуют, полностью осознавая последствия своих поступков, но и тех, кто их не осознает. Это тоже мудрость закона… — Павел почувствовал, как в открытое окно потянуло холодом и влагой. Когда он сидел там, у окна, холода не замечал, а вот сейчас ощутил. Куда следователь метит? — думал Павел. Хочет впутать его в дело Эрлиха. Ответ на один из поставленных ему вопросов, должно быть, подтвердил их подозрения, но этого слишком мало! Он вспомнил Серпа, его наставления. Этого слишком мало, чтобы выдвинуть против него обвинение. И он решил, что нужно терпеливо выслушивать все, выжидая, когда прорвется первый действительно серьезный вопрос. Ну а разве то, о чем следователь говорил сейчас, было несерьезно? Никогда не следует дать себя втянуть в идейные споры с чиновником, ведущим следствие. Надо либо молчать, либо отрицать. Держаться установленных фактов, не сходить с тропки, на которой принимаются в расчет лишь доказанные факты. Это еще одно наставление Серпа. Следователь утомился, спрятал фотографии в конверт. Улыбнулся. — Теперь, — начал он снова, — вы, сударь, можете уже точно представить себе мотивы моих действий. Я противник репрессий. Полагаю, что прибегать к ним следует только при крайней необходимости. Когда? Тогда, когда гибнут люди, смертельно раненные кинжалом, когда борьба приобретает формы убийств из-за угла и противоправных покушений. Потому-то я и нахожусь на этом месте. — Господин следователь, в чем вы меня обвиняете? — спросил Павел. Следователь опять улыбнулся. — Ни в чем… Придет время, и любопытство ваше будет удовлетворено. Но мне хотелось бы знать: хорошо ли вы меня поняли? — Не совсем, господин следователь, — ответил Павел. — Вы, верно, с кем-то меня путаете… — Я знаю, вы заядлый читатель всякого рода подозрительных печатных текстов, — рассмеялся следователь, скользнув взглядом по листочку бумаги, который держал в руках. — Каутский, Плеханов, Бернштейн, Сорель, Лабриола. Я еще слышал, — он отложил листок, — что вы усердно занимаетесь иностранными языками. Это было бы достойно похвалы, если бы не факт, что вы стремитесь читать этих философов в оригинале. — Книги эти меня не интересуют. У меня способности к языкам. Вот и все, господин следователь… — ответил Павел. — Меня больше всего привлекают книги по технике, которых, к сожалению, у нас выпускается мало… — Правда, правда… — согласился следователь. — У нас столько других забот. В конце концов, книги по технике можно читать и на других языках. Тут никакого преступления нет. Правда, авторов, которых я минуту назад перечислил, к данному разряду не отнесешь. — А значит, господин следователь, — прервал его Павел, — я не ошибся. В чем же вы меня подозревали? — Как это? — удивился тот. — Я же сказал. Подозревал вас в соучастии в убийстве капитана Эрлиха. Этого мало?.. — Я, наверное, не расслышал. Какие у вас доказательства?.. — И опять следователь улыбнулся, поправил пенсне, взял часы в руку. — Придет пора и на доказательства… А пока неопровержимых доказательств у меня нет. Мы еще только идем по следу, но доказательства отыскиваются всегда. Дело времени. Мы не торопимся. Быть может, — прошептал он, — подобная исключительная терпеливость в определенном смысле нам на руку? Я, сударь, даже скажу вам — почему… Я уже говорил, что не испытываю пристрастия к крайним репрессивным средствам. Они целесообразны, с моей точки зрения, лишь в чрезвычайных обстоятельствах. Полагаю, скоро в таких обстоятельствах мы и окажемся. Революционное брожение весьма сильно. Волнения приобретают опасный размах. Что нам остается? Упредить удар. Самим нанести сокрушительный удар. Но чтобы подходящий момент наступил, нужна, пожалуй, не только смерть капитана Эрлиха… — Зачем он это мне говорит? — ломал себе голову Павел. Куда клонит?.. Следователь выдвинул ящик стола. Сложил в него разбросанные по столу конверты и бумаги. Завязал папку. Еще минута, подумал Павел, и он вызовет охранника и прикажет отвести меня в камеру. Но ничего подобного не произошло. Следователь встал из-за стола. Опять бросил взгляд на часы. — Вы свободны! — проговорил он. Подошел к окну, закрыл его. Даже не посмотрел на сидевшего Павла. — Бумагу об освобождении получите в канцелярии… — Это начало. Мгновение, когда кровь отхлынула от головы, рваный ритм и — пока не пробудился еще знакомый страх перед потерей сознания — глухие, с перебоями удары сердца, на которое вдруг обрушилась волна крови. Поразительное чувство, что опасность где-то совсем рядом, чуть ли не на расстоянии вытянутой руки, пальцы которой комкают голубое сукно, покрывающее стол, тиканье часов, долетающее из глубины коридора, и уверенность, что то, самое худшее, не наступит сейчас, что надо встать, взять себя в руки, дабы ни одно движение не позволило тому человеку утвердиться в своих подозрениях. Задушить страх, сдавливающий горло, заставить слушаться ноги. Выйти из помещения, в котором допрашивают задержанных, и пройти мимо стоящего у окна человека. Только на самый коротенький миг глаза их в последний раз встречаются. Павел твердо знает, что лица этого он не забудет никогда. До конца жизни. В коридоре уже зажгли свет. За окнами небо на западе пламенело красным заревом, и этому пожару предстояло еще гореть долго. Павел вошел в канцелярию. Молодой чиновник рассказывал что-то невероятно смешное даме в пепельного цвета платье. Она сидела за огромной пишущей машинкой. Павел попросил бумагу об освобождении. Чиновник протянул ему листок, даже не спросив фамилии, и продолжил прерванный рассказ. Женщина с нескрываемым любопытством посмотрела на Павла. И тут же опять засмеялась глубоким, бархатным голосом. Потом надо было еще ждать, пока охранники внимательнейшим образом изучали поданную им бумагу. Наконец улица. Небо, залитое красным, словно после взрыва. Стук проезжающей мимо пролетки, в которую он вскочил, приказав извозчику ехать в центр.