За зверей заплачено. Тень карлика, тень исполина - страница 7

Спустя много-много лет некто, жаждущий разгадать загадку этого человека, который только что отъехал в извозчичьей пролетке, может прийти к заключению, что так должна завершаться — о прелестный призрак романа девятнадцатого столетия! — первая глава, изображающая нашего героя через несколько дней после смерти капитана Эрлиха. Ибо это самый подходящий случай, когда на короткое время его можно выпустить из поля зрения. Потрясенный неожиданным, донельзя странным освобождением, он, герой, по дороге в центр города судорожно размышляет, что ему делать дальше, к тому же он уверен, что за ним следят агенты, обряженные нищими, — наивные фокусы провинциальной полиции начала века, — но дело происходит в городе, в котором постоянно тьма паломников, направляющихся в чудотворный монастырь, стало быть, в районе ларьков и лавчонок с церковной утварью наш безымянный герой может затеряться, а спустя какое-то время восстановить оборвавшиеся связи, переждать, пока пройдет первое опьянение обретенной свободой, его раздражает присутствие доносчиков, напяливающих на глаза черные очки в проволочной оправе — мода столетней давности, вечно живая, — и приклеивающих себе усы. Этот некто, старающийся по прошествии многих лет воссоздать кое-какие бесспорные факты, хотел бы приступить ко второй главе, где будут описаны подробности, относящиеся к более раннему периоду жизни героя. Он, однако, не вполне уверен, что делать это следует именно сейчас. Сомнения его порождаются печальным опытом, подтверждающим, что возможна лишь частичная реконструкция прошлого. Пишущего сближает с его героем та же самая разновидность страха, но ее необходимо выявить. Случайное стечение обстоятельств диктует наилучший порядок изложения. Ибо спустя годы, когда некто, ищущий правды в этой истории, размышляет о собственном бессилии, вечер наливается пурпуром точно так же, и нет никаких переходов, никаких полутонов: пурпур превращается в черноту. Черная кровь.

Из кондитерской «Под часами» Павел позвонил жене адвоката. Трубку взяла горничная. Она узнала его. Он спросил, одна ли она. Та ответила, что адвокат днем уехал в Пётрков, у него там какие-то дела в губернском правлении, вернется, скорее всего, поздно вечером, а жена отправилась в экипаже покататься. Он попросил передать, что звонил и что попытается позвонить еще раз. Вернулся за свой столик; хотя в эту пору обычно здесь бывало полным-полно посетителей, на сей раз несколько столиков пустовали. Павел раскрыл газету. То и дело посматривал на входивших. Знакомые лица. А разве среди знакомых — что, собственно, он о них знал, кроме того, что они встречаются в этой кондитерской и что он их в глубине души ненавидит? — не может оказаться подосланный шпик? Возможно, у него тут постоянный пост. Павел никак не мог определить, кому же из них отвести подобную роль. Довольные, самоуверенные физиономии мужчин и дам, которые сошлись посплетничать и пошушукаться в сумерках. На исходе удачного дня, в течение которого ничего не произошло, в течение которого кто-то увеличил свои капиталы, кто-то навестил портниху, сделал покупки и, быть может, прочитал утреннюю газету. В ней, правда, не было ничего примечательного. Крохотные, малоинтересные заметки о забастовках, статейка о процессе чиновников из каменоломни, где недавно произошла катастрофа и погибло десять человек. Адвокатов выписали из Москвы и Петербурга. И нет ни малейших сомнений в том, каков будет приговор. Слепой музыкант, с которым он иногда беседовал за его столиком, уже занял свое место. Пил чай, осторожно поднося чашку к губам. Павел отложил газету. Год назад — стояла ранняя осень, много золота и зелени, резкое солнце и мрак в густой каштановой аллее, неподалеку от епископского дворца кроны каштанов были совсем желтые, а низко нависшие над головами ветки оставались сочно-зелеными, — год назад он условился с женой адвоката встретиться в этой самой кондитерской. Она должна была принести ему книги. Он улыбнулся. Так и есть: Каутского, Плеханова, Бернштейна. Серп говорил, что она дамочка горячая. Он считал, что женщины не годятся для подпольной работы. Они, как бы это выразиться, чересчур усердны. Созданы для драматических акций, эффектных поступков, это правда, но только не для повседневной работы, которую Серп ценил более всего. А гореть нужно не сгорая — словно библейская неопалимая купина. Дожидаясь, он нервничал, переживал, сумеет ли сказать все, о чем думал в последнее время, но в чем не мог признаться Серпу. Она пришла. Тоненькая, маленькая, в черном бархатном платье. Он запомнил ее красивый кружевной воротничок. Потом она рассказала, что кружева эти перешли к ней от бабушки. Она ничем не напоминала горящий, но не сгорающий библейский терновник. Разговаривали они о книгах. Она умела слушать. Все время внимательно присматривалась к нему, но без высокомерия, от которого робеешь. — Как же вы молоды! — это первое, что она сказала ему, едва он поздоровался с ней. Павел выложил все, что особенно тяготило его. В организации много говорят о необходимости нового порядка. Особенно о том, что разделяет. Но ведь есть же и то, что объединяет. Он показал на соседние столики. Их и нас. Не одна же тут биологическая общность, не только то, что голод они чувствуют так же, как и мы, и дышат тем же, что и мы, воздухом, а без врачей погибли бы от тех же самых болезней, что и люди, которым врачи не по карману. Он разошелся, заговорил о том, что, помимо ненависти к этим сытым, он ощущает себя связанным с ними общностью судьбы. Она улыбнулась. — Мелкобуржуазные настроения, которые вы должны подавить в себе, — возразила она. — Нет никакой общности судьбы, Белый. Мы, — продолжала она, — говорим на одном языке, но понимаем по-разному. Сходство это призрачно, и не стоит им обманываться. Ничто нас не связывает. Китайский кули и английский рабочий мне ближе этих хороших, почтенных знакомых, бывших одноклассниц и дам, часами просиживающих в приемных врачей, понимаешь? — Ну так каков же должен быть мир без них? — спрашивал он. — Республика кули, которые, все до единого, будут говорить на одном языке? Фантасмагория. — Он проводил Еву до дому. В подворотне, когда он целовал ей руку — как школьник, неумело пытающийся выказать свою привязанность, — она, вздохнув, сказала, что ему еще предстоит решить для самого себя вопрос о религии. — Это еще зачем? — пробурчал он в ответ. — Я давно перестал верить. Вы, пожалуйста, не думайте, что в глубине души я остался таким вот буржуа. Моя неприязнь к тем людям, с которыми я-то ведь связан кровными узами, сильнее вашей, вы уж мне поверьте. Вы еще можете встретить своих старых подружек в кондитерской и послушать их болтовню, меня на такое уже не хватит. Я убежал из дому, ибо не хотел задохнуться. И я никогда не вернусь туда… — Она рассмеялась. Когда она коснулась кончиками пальцев его щеки — красный румянец был виден даже в тусклом свете горевшей в подворотне лампы, — он уловил слабый запах фиалок. Случилось так, что Серп вскоре после этого послал Павла к адвокату. Сам он в их доме показываться не хотел, дабы излишне не беспокоить полицию, которой и без того приходилось дом держать под наблюдением. Они опять были одни. Он ждал, когда придет адвокат. Сначала они сидели в кабинете и просматривали последние книги, которые она только что получила из Кракова. Тут было много декадентской — так она определила — поэзии и различных художественных манифестов, которые его вовсе не занимали. Зато он выспрашивал про книги, в которых рассматриваются вопросы экономического прогресса и развития философской мысли. Она пообещала при первой возможности снабдить его новинками. Похвалила за настойчивость в изучении языков. Расспрашивала о работе на заводе. Ее интересовало, изучил ли он уже новую для себя среду. Он сказал, что это совсем не просто. Только немногие относятся к нему с доверием — правда, в основном те, кто тесно связан с Серпом. Он до сих пор торчит в конторе. Такое место, может, и хорошо для поверхностных наблюдений, но оно затрудняет выход во внешний мир. — Так вы, значит, чиновник? — спросила она. — Изображаю из себя чиновника, — ответил он. — У меня неважно со зрением. Хотел было заняться физическим трудом, но Серп посоветовал не бросать этого места. Говорит, всюду нужны люди, которым можно доверять. — Она слушала его с искренним любопытством. Тогда он еще добавил, что Серп, наверное, есть у него такое подозрение, хочет его испытать. — Вы правы, — согласилась она. — Он недоверчив, но этому не стоит удивляться… — Все бы ничего, да только слишком уж затянулось это недоверие к нему, которое они не очень-то и скрывали. Однажды Павел прямо спросил Серпа: неужели они все еще не доверяют ему? Серп пожал плечами. — На такие вопросы, Белый, не отвечают… — отрубил он. — Кстати, коли все выглядело бы так, нам не о чем было бы с тобой разговаривать, это-то тебе ясно? — Павел понял, что Серп прав, но никак не мог совладать с приступами гнева, которые накатывали на него все чаще. Об этом, понятно, жене адвоката он не сказал. Хозяин дома все не возвращался, и она спросила Павла, не выпьет ли он чаю. Они перешли в столовую. В распахнутые двери (она их потом притворила) Павел разглядел обставленную японской мебелью — а может, это была подделка? — спальню с цветастой лакированной ширмочкой посредине. Там горела маленькая лампа, свет от нее падал на яркие экзотические цветы, на переливающиеся резкими красками птичьи хвосты и темные обои. Горничная принесла чай, поставила на стол поднос с фруктами и тарелку с крохотными песочными пирожными. Он улыбнулся, когда хозяйка вышла из комнаты, бесшумно затворив за собою дверь. Подумал, что за таким вот сервированным столом и ведутся разговоры о револьверах, листовках и намечаемых покушениях — адвокат был видная фигура в местной организации боевиков, — а также об эффективных методах борьбы с судами, рассматривающими дела тех, кто влип. — Вы улыбаетесь, — сказала она, воротясь, — оттого, что здесь такая мелкобуржуазная обстановка? Поверьте, мы этому не придаем никакого значения. Ни мой муж, ни я. Мы ведем такой образ жизни, который облегчает нам занятия действительно серьезными делами… — И тогда он, попивая чай с пирожными, рассказал — потом и сам до чрезвычайности удивлялся, что ему ужасно захотелось все это рассказать, — как убежал из дому, как хотел порвать с миром, в котором вырос, как жаждал посвятить себя служению делу, которое стало бы для него важнее собственной судьбы. И ни на миг не пожалел о своей откровенности. Женщина слушала его внимательно, не прерывала. Только по глазам ее он видел, что она сочувствует ему. Он делился с нею даже совсем ненужными подробностями. Признался, к примеру, что из всей семьи он по-настоящему любил только деда, тот рассказывал о восстаниях и о Польше, которой суждено быть самой великой в мире страной и которая спустя годы рабства и унижений заставит тех, кто поделил ее между собой, заплатить за это полной мерой. То были детские мечты, воспоминания, хотя подобного рода картины, волновавшие воображение мало что смыслившего ребенка, не забываются до самой старости. Поскольку было уже совсем поздно, а муж все не возвращался, она попросила его навестить их завтра. Серпу пока придется подождать ответа. Павел вышел на улицу. Была уже ночь. Горели фонари, спрятавшиеся за низко свисающими ветками широколистных каштанов. По мостовой катили экипажи с зажженными огнями. Он постоял немного на тротуаре, ища глазами ее окна, возможно, она сейчас перелистывает присланную из Кракова книгу. Ему показалось, что за занавеской он разглядел силуэт, неподвижное очертание головы. Может, она смотрит сейчас на улицу? — мелькнула у него мысль. Сердце застучало сильнее, и он торопливо пошел прочь, переполненный тревожной, совсем ему непонятной радостью. То, что произошло потом, случилось так неожиданно, что в это просто трудно было поверить. Он знал, что в жизни каждого человека бывают события и обстоятельства, порой совсем незаметные для других, которые переворачивают вверх дном весь прежний порядок жизни. Так было, когда он решился уйти из дому, порвать с семьей. Он тяжело пережил это, но свои тогдашние чувства воспринимал как выражение праведного бунта. Другой совершенно неожиданный факт растрогал его по решительно иным причинам. Он словно испытал себя в необыкновенно важном деле. О последствиях он тогда не думал. Просто все так случилось. И придало ему сил. Пробудило удивительную веру, которая была ему нужна. А ведь это могло стать легковесным, легкомысленным, мимолетным переживанием. Из тех, о которых поют в песенках и читают в книжках, из тех, которым не придают никакого значения, из тех, к которым относятся как к милым развлечениям в круговерти повседневности. Отчего так происходит, что схожие ощущения вызывают порой столь различную реакцию? Философ-педант — Павел улыбнулся, вспоминая гротескные фигурки из кондитерской «Под часами», где они встречались с Евой, хоть ей и не стоило приходить ради него туда, чтобы не попасть на язычок хорошо знавших ее людей, — да, философ-педант тотчас же ответил бы, что различия эти проистекают из разницы в характерах, возрасте и образовании. — Духовная и биологическая любовь, — Павлу казалось, будто он слышит торжественный голос, парящий над столиком, — вот это-то и встречается чрезвычайно редко, Павлик. А она и есть то идеальное состояние, о котором ты грезишь… — Она перестала улыбаться. — Ты, может статься, подумаешь, что я не должна так говорить. И в том, что ты только что услышал, тоже есть нечто оскорбительное? Может быть. Но это еще не все. Есть и еще кое-что. Право на личную свободу. У нас право это отобрали. Мы обречены на предрассудки и ритуал, изначально — но ведь не с Рождества же Христова — освященный. И если мы так много разглагольствуем о бунте, то и эту нашу часть его нужно принять во внимание. Хотя сам-то ты, наверное, никогда над этим не задумывался, ведь правда?.. — Он не ответил. Подумал, что она, судя по всему, несчастлива. Сказать об этом у него не хватило решимости… Адвокат в тот день уехал в Варшаву, его срочно вызвали телеграммой. По всей видимости, Ева намекнула, что его снова затребовали по делу Эрлиха. Павел подозревал, что неожиданные отъезды ее мужа каким-то образом связаны и с деятельностью партийных судов. Кстати, в свое время и Серп говорил что-то на сей счет. Говорил, что в Варшаве адвокату доверяют и что там такой человек им нужен. Он превосходно знает здешние условия. К тому же юрист, о чем забывать не стоит… Горничная днем тоже уехала проведать больную мать. Ева попросила его остаться. Потом он лежал в ее комнате, стены которой были оклеены красными обоями, и рассматривал лакированную японскую мебель. С ширмы испуганно вспархивали странные птицы с огромными пестрыми крыльями. Он услышал, как скрипнули двери. Она не была такой хрупкой, как ему показалось во время первой их встречи. Когда она сбросила халат, он увидел, что у нее сильное белое тело. Он робко приподнял веки, словно страшась ее гнева. Она, однако, повела себя совершенно естественно. Все случилось просто. Это было только начало, ибо и его робость улетучилась тоже. Он вдруг почувствовал полную раскованность. Она ласкала его губами. Потом ее руки неспешно заскользили вдоль его тела. Он позволял ей возбуждать ощущения, которых никогда до той поры не испытывал. Она обхватывала его голову и приподнималась, крепко прижимая ее к себе, пока, ослабев, не оседала. Он ждал, когда эта слабость пройдет. Он все еще не укротил свою страсть. Старался возбудить ее, ощущая, что обоих их начинает бить общая резкая дрожь, и все опять начиналось сызнова. Он смотрел, как она закидывает назад голову и глубоко, полной грудью, дышит, сжимая своими бедрами его бедра, или опять склонялся над ее широко раскрытыми глазами, которые неотступно следили за ним даже в те мгновения, когда сам он опускал веки и разрешал тому, что его переполняло, с бурной откровенностью заявить о себе. Есть еще один особый случай — Павел стремился объяснить суть дела воображаемому мудрецу, с которым он беседовал в мыслях, дожидаясь ее прихода, — ощущение, которое нельзя испытать вместе и совсем одинаково. Несхожесть ощущений. Счастливое переплетение духовной и физической близости, переживание, которое доступно лишь одному… Мудрецу пристало бы с нескрываемой снисходительностью расхохотаться: это-то как раз наиболее распространенный случай! Когда партнер испытывает лишь мгновенное удовлетворение… Во время завтрака — Ева принесла его в спальню — она сказала, что того, что произошло, повторять больше не следует. Она женщина без предрассудков, внушала она Павлу, но не в ее правилах вести жизнь изменницы. С мужем ее многое и накрепко связывает. Куда более глубокие чувства, чем те, на которые она рассчитывает, сходясь порой с другими мужчинами. Стало быть, они поступят разумно, если начиная вот с этой самой минуты будут считать себя друзьями, не разрешая себе ничего больше… Это была не просьба, скорее решительное распоряжение. Говорила она без неприязни, даже, пожалуй, немного грустно, хотя в этом он не был так уж твердо уверен. Остаток дня, который провели вместе, они весело проболтали. Она рассказывала о своих тетках, живущих в запущенных усадьбах в Литве, словно отдаленных от нынешней реальности на сотню лет, а он смеялся над своими коллегами из заводской конторы, в которой Серп велел ему торчать, и он сидел там безо всякого толку, нетерпеливо дожидаясь более важных событий. Павел заставлял себя считаться с ее пожеланием, но давалось ему это непросто. Впрочем, она избегала его. Ему вспомнились советы матери, которая пыталась вылечить сестру от несчастной любви к учителю музыки. — Время, родная моя, — говорила мама, — залечивает раны. — И оно залечило. Сестра скоро позабыла о своем неудачливом поклоннике. Вышла замуж за богатого кондитера… Павел подошел к телефону. Еще раз позвонил. — Это ты? — услышал знакомый голос. — Все в порядке? Откуда звонишь?.. — Если бы ты могла, — сказал он, — прийти на старое место… — Ну конечно, — ответила она. — Сейчас приду… — Он положил трубку. Заплатил и пошел к столику. Музыкант уже сидел за пианино. Играл русские мелодии, как-то странно коверкая ритм, то ускоряя темп, то, по непонятным причинам — ибо пианист он был прекрасный, — невыносимо растягивая. В кондитерской стоял такой шум от оживленных разговоров, что мало кто из завсегдатаев обращал внимание на эти сбои. Впрочем, возможно, это и не сбои вовсе, а так задумано? Против чего он бунтовал? Против этой изболтавшейся публики или против собственной судьбы? Слепой музыкант обычно пребывал в хорошем настроении. Как-то они разговорились. Павла поразили спокойствие музыканта и его ровное настроение. Тот сказал, что дома играет для себя куда лучше и гораздо более интересные сочинения. Может, так он выражал свой протест против салонной музыки, в которой таился парализующий яд? Ленивую грусть, капитуляцию перед отчаянием, перед покорностью. Павел не заметил, как она вошла в кондитерскую. Он поднял голову, когда она была уже совсем близко от его столика. Смеясь, она шла к нему, раскланиваясь со знакомыми. Он поздоровался, спросил, есть ли у нее немного времени. — Мы беспокоились о тебе, Павел, — сказала она в ответ. — Муж собирался завтра пойти в полицию и поинтересоваться, что с тобой. Я была уверена, что ничего серьезного, никого, кто действительно причастен к этому делу, пока что еще не взяли. Их, скорее всего, интересовали листовки, которые они нашли во время обыска у Беднарских?.. — Нет, — возразил Павел. — Их интересовало дело Эрлиха. Они знают, что я в нем замешан… — Вздор! — отрезала она. — В таком случае они бы тебя не выпустили. Последовали бы еще аресты. Может, они что-то и пронюхали, но у них нет поводов подозревать тебя… Поверь мне. — У меня нет ни малейших сомнений в том, что тип, который допрашивал меня, знает гораздо больше. — Он не сводил с нее глаз; румянец еще не сошел с ее щек, видно, она очень спешила сюда и теперь без конца поправляла прическу, улыбалась ему, впрочем, улыбка эта, скорее всего, предназначалась тем, кто сидел за соседними столиками и посматривал на них, ибо во взгляде Евы не было и тени веселости: ее глаза остро и холодно изучали его. — Я расскажу, как все было. Они даже знают, что меня посылали в Брюссель! — Это же совершеннейшая нелепица! — поморщилась она. — В чем они могли тебя обвинить в связи с этой поездкой? О самой поездке, понятное дело, знать они должны, есть отметка в твоих бумагах. Что ты им сказал? — Что поехал туда в поисках работы, которая дала бы мне возможность учиться, — ответил Павел. — Так мы и уславливались. — Она ждала продолжения. — И еще что? — Они быстро потеряли интерес к моей поездке, — сказал он. — Но я уверен, что они знают и другие подробности. Не исключено, получили донесения от своих брюссельских агентов. — Они даже не знали твоей фамилии, — заметила она. — В Брюсселе наши тоже ее не знали. От самой границы ты ехал с фальшивым паспортом. Так откуда же им догадаться, что у тебя там было какое-то задание? Подозревать они могут что угодно. Но, пойми, подозрения ведь не улика. У них должны быть улики. И если бы улики у них были, мы сейчас не распивали бы тут с тобой чай. Серп был вчера у нас. Боится он за тебя. Говорит, опыта у тебя нет, его тревожит, что на это они и сделают ставку. Я высмеяла его опасения. — Мне еще показывали фотографии Серпа… — Она нахмурилась. — Чего хотели? — спросила деловито. — Чтобы я его опознал, больше ничего. Тот, кто меня допрашивал, естественно, знает, что я у него живу. Откровенно говоря, решение было не из лучших. — Да. — Ева наклонилась к чашке. — Он стареет. Хотел, чтобы ты жил у него, трудно одному. Ему хочется, чтобы рядом всегда кто-нибудь был. Понимаешь? — Да, да… — пробормотал Павел в ответ. — Но не очень-то разумно это… — О Серпе они вспомнили в связи с Эрлихом? — спросила она. — Нет, — стал рассказывать Павел. — Им известно только, что он, как бы это сказать, мой опекун. Ну, тот, кто знает обо мне много и о ком я тоже должен много знать. Я все время валял дурака, а тот слушал и издевательски улыбался, но даже не попытался сбить меня. Одним словом, его устраивал любой мой ответ. Он что-то там знал свое, и этого ему было вполне достаточно. Но он во что бы то ни стало хотел внушить мне мысль, что они располагают достоверной информацией. Я вот думаю: не исчезнуть ли мне? А если они следят? Ничего подозрительного я не заметил, но кто-нибудь прицепиться ко мне, конечно, мог. Тут ведь никогда полной уверенности быть не может. Так что они, не исключено, и сейчас за нами наблюдают. Просто я не знал, как связаться с вами, не показываясь никому на глаза. Разумеется, это не лучшее решение. Но я подумал, если они установили за мной слежку, пусть хоть знают, что я веду прежний образ жизни. Как ты считаешь? — Ты прав, — ответила она. — Я что-то ничего не понимаю. Может, ты просто-напросто придаешь непомерно большое значение тому, что там услышал? С делом Эрлиха они тебя не связывают, это точно. Ну а твое появление у Беднарских при обыске опять-таки ничего не значит. Что-то они хотели из тебя вытянуть. Это единственный логический вывод, который пока можно сделать. Мы решили, что тебе в ближайшие дни лучше не встречаться с Серпом. Кстати, сам он сегодня уезжает в Пётрков. Хотел было взять тебя с собой, но мы выбили у него это из головы… — Она собиралась еще что-то сказать, но за столиком в углу поднялся высокий и стройный мужчина в пенсне. Подошел, поздоровался, попросил позволения отвлечь ее на несколько минут. — Присядьте, пожалуйста! — Она указала на свободный стул. — Это мой знакомый… — Он взглянул на Павла поверх пенсне, усмехнулся, что-то пробормотал себе под нос. — Никак не могу, — теперь он смотрел только на нее, — встретиться с вашим мужем… — В последнее время у него много работы… — Она закурила папиросу. — Ездил в Варшаву. — Все то же? — прищурился он. — А ведь такой превосходный адвокат! Скажите-ка мне, пани Ева, неужто он должен заниматься одними только политическими преступниками? На них, пожалуй, серьезного капитала не заработаешь? Видите ли, сударыня, я втянулся в долгую тяжбу со здешним конкурентом. И хотел бы непременно посоветоваться. Но как? — Вы, пан Станислав, позвоните, — она кивнула проходившему мимо официанту, — на будущей неделе. Я скажу мужу о нашем разговоре… — Мужчина встал, поцеловал ей руку и возвратился за свой столик. — Поганый тип, — проговорила она, протягивая Павлу счет. — У тебя деньги есть? — Да, конечно, — сказал он. — Если только у меня их случаем не стибрили в тюрьме… — Он достал бумажник. Все было на месте… — Павлик, мне пора. — Она улыбнулась. Он осторожно коснулся ее руки. — Посиди! — попросил он. — Мне не по себе…