Западная философия от истоков до наших дней. Т. 3. От Возрождения до Канта - страница 13

«Письмо» и трактат «О благородстве законов и медицины» превосходно иллюстрируют концепцию о примате активной жизни над созерцательной, к которой возвратится мысль кватроченто и в которой находим одну из примет гуманизма: «Не верь, о Пилигрим, что, избегая толпы, становясь отшельником, скрываясь в изоляции, уходя в скит, ты тем самым находишь путь к совершенству. То, что придает твоей работе степень совершенства, находится в тебе; в тебе — способность не принимать те внешние вещи, которые не затрагивают тебя, но они не могут не затронуть тебя, если только твой ум и твоя душа сосредоточенно останавливаются и обращаются к этим внешним вещам. Если душа твоя не допустит их в себя, то посреди рынка, в суде, на форуме, в самых оживленных в городе местах ты будешь, как в скиту. Если, напротив, в память о далеких вещах или в качестве соблазнов ты их к себе приблизил, то что толку в том, что ум наш понимает их как внешнее, к чему нам уединение? Собственная наша душа думает всегда о чем-нибудь таком, что постигается чувствами, что закладывается в памяти, что побуждается разумом или страстными желаниями. И что? Кто был дороже Господу: затворник и отшельник Павел или деятельный Авраам? Яков с двенадцатью сыновьями, множеством стад своих, двумя женами, огромным богатством — не думал ли ты, что он был дороже Господу, чем два Макария, Теофила и Иллариона? Верь мне, о Пилигрим, что только те, кто печется о вещах мира, только они знают толк в созерцании; таким образом, есть много званых, но мало избранных» .

«Я, по правде сказать, смело утверждаю и искренне признаюсь в том, что оставляю с удовольствием и без зависти и возражений тех, кто воспаряет в сферы чистого умозрения, и всех других, восходящих к высоким истинам, только бы мне оставили понятие о человеческих вещах. Ты пребываешь в созерцании, чтобы я, напротив, мог обогащаться. Медитируй в свое удовольствие. Я же, напротив, всегда буду погружен в действие, направленное к высшей цели, чтобы всякое мое деяние было полезным и мне, и семейству, и, что более важно, — чтобы оно послужило для пользы моим друзьям и родине, а тогда оно может послужить примером и человеческому обществу».

Учеником, другом и продолжателем творчества Салютати был Леонардо Бруни (1370/74—1444), прежде служивший при римской курии и затем канцлером во Флоренции. Ценные наставления в знании греческого, полученном от Хрисолора, теперь приносят в лице Бруни зрелые плоды. Он перевел Платона (диалоги «Федон», «Горгий», «Федр», «Апологию», «Критон», «Письма» и частично «Пир»), Аристотеля («Никомахову этику», «Политику»), а также Плутарха и Ксенофонта, Демосфена и Эсхина. Философский интерес представляют его «Диалоги» (посвященные Пьеру Паоло Верджерио), «Введение к моральному совершенству», а также «Письма».

Слава Бруни связана больше всего с переводами «Политики» и «Никомаховой этики» Аристотеля, которые способствовали новому подходу к этим текстам, как бы обеспечив им приток сил. Спиритуалистическому и задушевному гуманизму Петрарки Бруни противопоставляет граждански и политически более действенный гуманизм. Классики были для него действительно учителями «гражданских» добродетелей. Парадигматической для Бруни была аристотелевская концепция человека, понятого как «животное политическое». Человек осуществляется полностью и по-настоящему только в общественном и гражданском планах, на что Аристотель указывал в «Политике».

Этика Аристотеля была подвергнута переоценке. Бруни убежден, что значение «созерцания» было слишком преувеличено и по большей части деформировано. Важен не созерцаемый объект, а человек думающий и действующий. «Высшее благо», о котором говорится в «Никомаховой этике», — это то, что не просто хорошо как абстракция и, во всяком случае, как трансцендентное, но хорошо именно для человека, это благо, конкретная реализация добродетели является счастьем. Как и Аристотель, Бруни реабилитирует удовольствие, понятое прежде всего как следствие деятельности, согласной человеческой природе.