Записки молодого варшавянина - страница 12
Вскоре я остановился у невзрачного домика, какие строились тут в двадцатые годы. Домик этот оставил матери и мне мой отец, когда впервые менял вероисповедание. Двери были открыты. Я втащил велосипед в коридор и крикнул: «Я здесь, мама!» Мать вышла из кухни как привидение. Я заметил в темноте, что волосы ее совсем побелели.
— Что случилось? — воскликнул я.— Ты поседела от страха?
Мать тряхнула головой, отчего вокруг поднялась туча пыли. К ней вернулся дар речи:
— Ты же сам велел мне прятаться во время обстрела подальше от наружных стен!
— Конечно, там меньше риска!
— Ну вот я и спряталась подальше от стен,— ответила она с горечью и распахнула дверь клозета. Он действительно помещался между кухней и маленькой комнаткой, так что с каждой стороны его ограждало по две стены. В клозете сейчас все было завалено штукатуркой и щебнем. Среди обнажившейся на потолке дранки зловеще торчал стальной клюв артиллерийского снаряда.
— Да это же чудо! — заорал я.— Он застрял прямо у тебя над головой, не взорвался!
— Никакое не чудо. Скорее вредительство,— проворчала мать.— Ведь я сегодня полдня мыла клозет! У нас стояли солдаты, деревенские парни, которые не умели пользоваться стульчаком. Они все время становились на него ногами, и не было силы, которая могла бы их убедить, что на него надо садиться. Нам столько еще нужно сделать для просвещения нашей страны, а немцы разрушают Варшаву! Ты только посмотри, как выглядит мой бельевой шкаф!
Я помчался на второй этаж. В спальне матери под туалетным столиком лежал снаряд тяжелой артиллерии калибра 155, без детонатора.. Он влетел через крышу» пробил потолок и здесь, в комнате, развалился: набитый взрывчаткой корпус бессильно откатился к стене, а детонатор наискось пробил шкаф с бельем и пол и застрял в дранке над клозетом, тут же, над головой матери.
— Посмотри на это белье! Посмотри на простыни и скатерти! Посмотри на мою венецианскую шаль!
Я родился через девять месяцев после свадебного путешествия родителей в Венецию, так что кремовая шаль была несколько старше меня. Теперь в ней чернела огромная, обгоревшая по краям дыра. Шаль эта была единственным вещественным напоминанием о недолгом счастье матери.
— Кажется, чешского производства,— сказал я, рассматривая снаряд.— Что ж, да здравствуют чехи! А пожевать есть чего-нибудь?
Мать, женщина в высшей степени нервная, бросилась вниз по лестнице и уже у самой кухни крикнула мне:
— Да ведь сегодня у тебя день рождения! Мой руки!
Я вымыл в тазу руки, шею и лицо, а потом в той же воде еще и ноги. Они потели в сапогах, и я старался мыть их как можно чаще.
Только сейчас я вспомнил о попугае. Я вынул его из мешка и поставил на столе в столовой. Он недовольно отряхнулся и закричал: «Я люблю-у-у тебя, дурр-ррак!»
Снаряд не разбил ни одного окна. Стол был накрыт на три персоны, стояли три рюмки, посреди стола поблескивал хрустальный графинчик с настоянной на лимонных корочках водкой. Из кухни вкусно запахло. Спустя минуту мать внесла на тарелке огромный бифштекс.
— Боже! — вскричал я.— Откуда это у тебя?
— Из сада,— пояснила мать,— Солдаты похоронили здесь любимого коня и дали мне кусок вырезки для больного ребенка.
Я взглянул в окно, выходящее в сад. Посреди газона желтый квадрат свеженасыпанной земли говорив о том, что именно здесь и нашел упокоение бывший рысак.
— Не ходи туда, потому что они повсюду разбросали гранаты. Здесь был вчера твой отец и чуть не лишился руки.
— А что у отца? — воскликнул я обрадованно, так как с самого начала войны ничего не знал о нем.
— Бомбежки сделали его более человечным,— сообщила мать.— Напугали они его, что ли, во всяком случае, твой отец принес мне сахар, кофе, чай, бутылку спирта и три коробки шоколада «Ведель». Он решил, что теперь я продержусь до конца войны, до самого падения Берлина. К сожалению, здесь была бабушка, и между ними сразу же вспыхнула ссора.
— Бабушка сказала ему все, что думает о его последней жене?
— Не только. А потом, крикнув, что в доме, где бывает этот Синяя Борода, ее ноги больше не будет, хлопнула дверью и ушла, хотя был обстрел.