Записки случайно уцелевшего - страница 6

Когда у нас появился Ломонос, мы стояли уже на линии Хвойная-Кириши, неподалеку от станции Не-болчи, через которую после прорыва блокады Ленинграда в осажденный город проходили поезда. Как и летом, редакция наша была упрятана в густом лесу, на специально проложенной саперами ветке, и все мы были здесь друг у друга на виду. Даже еще в большей степени - по заснеженному лесу далеко от поезда не отойдешь, да и холода стояли сильные. Наверно, по-этому-то с Ломоносом и произошло то, что запомнилось нам всем.

Вторжение Ломоноса в мягкий вагон с самого начала не снискало ему симпатий в наших глазах. Во-первых, он заставил нас сильно потесниться - шутка сказать, в его купе до того жили три человека, а теперь он завладел им единолично. А во-вторых, слишком уж беззастенчиво сразу повел он свои дознавательные дела. Бывало, вызовет через дневального к себе в купе кого-нибудь из солдат или офицеров, запрется с ним и держит беднягу у себя, сколько захочет. О чем они там говорят, никому не ведомо, но, так или иначе, уже через пять минут весь поезд в курсе дела:

- Вербует!..

И когда приглашенный наконец покидает злосчастное смершевское купе, его выражение лица, его поведение неизменно становятся предметом самых оживленных толков. Если человек выходит от Ломоноса в коридор и осторожно задвигает за собой дверь, после чего, пряча глаза, устремляется в тамбур, - один сюжет. Красноречивый, можно сказать, впечатляющий, но не прибавляющий даже сторонним наблюдателям гордости за принадлежность к человеческому роду. Если же, выйдя от Ломоноса, человек решительно припечатывает дверь и, подмигнув стоящим в коридоре, громко просит закурить, не торопясь уйти прочь, - сам собой складывается совсем другой сюжет. Обнадеживающий.

Молчаливого, нелюдимого смершевца подобные, пусть даже при нем высказываемые догадки абсолютно не волновали. Держался он особняком, неизменно был сух и сдержан, ко всем обращался на «вы». В общих разговорах участия не принимал, даже в столовой. Но других слушал охотно.

- Сегодня я его разговорю! - шепнул мне однажды Паша Шубин, тряхнув у меня над ухом выразительно булькнувшей флягой. Сам не дурак выпить, он, раздобыв где-то в кризисный для подобной затеи момент чистой водки, был убежден, что перед таким соблазном смершевец не устоит.

Но возлияние с особистом не состоялось. Тот просто отказался.

- Спасибо, я не пью, - скромно сказал он.

- Как не пьешь? - не понял Паша. - Вообще не пьешь? Никогда?

- Никогда, - подтвердил Ломонос.

- ?!?

По вечерам он чаще всего запирался у себя. Чем он занимался в эти часы, один Бог ведает. Впрочем, соседи его утверждали, что по вечерам смершевец время от времени пытается спеть «По долинам и по взгорьям. ..». Такое поведение придавало его личности ка-кую-то не столько интригующую, сколько вульгарную таинственность, которая однажды вдруг рассеялась совершенно неожиданным образом.

Случилось это в новогоднюю ночь. Накануне ради праздника наш начальник издательства нажал на АХЧ и под видом технического спирта для очередной промывки ротации привез солидную порцию спирта-ректификата. Естественно, что после сдачи материала в набор во всех жилых вагонах и на прилегающей к ним территории царило необычное оживление. Я, к сожалению, был в ту ночь дежурным по номеру и почти не отлучался из наборного цеха. Только в двенадцатом часу мне все-таки удалось улучить подходящий момент, чтобы выйти наружу и подышать свежим воздухом. Весь народ к тому времени уже разошелся по вагонам, и лишь фигура Чаковского одиноко маячила в стороне на фоне заснеженных кустов.

Не сговариваясь, мы с ним принялись бродить среди сугробов. Ночь была тихая, безветренная, и даже артиллерия, обычно бодрствующая под праздники, не^>1 подавала голоса. Безмолвие нарушал лишь мерный шум нашей электростанции, да время от времени из * жесткого вагона доносились приступы нестройного пения. После надоедливого звяканья линотипов и запаха разогретого свинца мне хотелось помолчать, послушать тишину, подумать, но Чаковский, как и положено человеку в новогоднюю ночь, был настроен философически и все время что-то говорил.