Записки случайно уцелевшего - страница 7

- ...И как обидно,- вдруг заставил он меня прислушаться к своим словам, - что после нашей победы немцы будут жить лучше нас...

После войны я не раз вспоминал эти его вещие слова.

В ту ночь наш часовой, стоявший у крайнего вагона, подвергся неожиданной проверке на бдительность. Да, да, именно так. Не кто иной, как Ломонос, пытался, пользуясь темнотой, незаметно подобраться к стоящему на посту бойцу и... Каковы были дальнейшие намерения его, не совсем понятно, но факт тот, что вовремя обнаруженный часовым смершевец не реагировал на предупреждающий окрик и даже стал по-дурацки задираться, норовя схватить часового за руку. Однако тот, сразу ощутив исходящий от смершевца сильный запах винного перегара, не будь дурак, выстрелил в воздух.

В тот хотя и поздний уже час никто еще не ложился, и на выстрел сбежался чуть ли не весь поезд. То, что Ломонос мертвецки пьян и потому наскакивает на часового, ни у кого не вызвало ни малейшего сомнения. Это сразу стало ясно каждому даже в темноте. Неясно осталось другое: кто ударил Ломоноса первым. Но били его шумно, дружно и жестоко, били долго, пока он не вырвался из кольца обступивших его людей и не побежал прочь, по-заячьи петляя среди сугробов, провожаемый громким улюлюканьем.

Утром Ломонос исчез. Весь наш вагон был уверен, что он подал рапорт о переводе в другое хозяйство и после испытанного позора больше у нас не появится. Но не тут-то было. Через несколько дней он объявился и, как ни в чем не бывало, стал опять приглашать «личный состав» в свое купе на таинственные собеседования. И опять по вечерам он запирался в одиночестве, чтобы через какое-то время запеть нетвердым голосом «По долинам и по взгорьям...».

Да, теперь было ясно: он пил, пил регулярно, пил, как говорится, по-черному, причем обязательно взаперти, обязательно в одиночку. Чтобы, не дай Бог, не проболтаться о чем-нибудь, не разгласить «в состоянии алкогольного опьянения» секреты, которые доверила ему Родина.

При всей моей ненависти к Ломоносу я с нетерпением ждал вызова к нему. В том, что смершевец будет и меня вербовать в осведомители, сомневаться не приходилось. В сущности, кроме редактора и парочки его наушников, да еще, конечно, самого Ломоноса, я совершенно искренне приятельствовал в газете со всеми. А именно такие осведомители предпочтительны для органов. Ну, а раз так, то мне хотелось, чтобы Ломонос вызвал меня раньше, а не позже.

Таким образом я надеялся узнать, что СМЕРШу известно обо мне. Каким «компроматом» на меня, как сказали бы теперь, они там у себя располагают. Знают ли они обо мне самое главное, то, о чем, несомненно, знают, но пока почему-то не вспоминают на Лубянке и о чем я уже года четыре никогда и ни с кем не говорил. О чем не писал ни в каких анкетах. О чем не поставил в известность ректора, учась в Литературном институте. О чем умолчал, печатаясь в центральном органе партии - «Правде». На что не указал, заполняя листок по учету кадров в издательстве «Известия», когда заведовал библиографией в «Новом мире». О чем никогда не делился даже с самыми близкими друзьями в ополчении. О чем не сообщил, будучи направлен в редакцию иллюстрированных изданий Политуправления Красной армии. О чем умолчал в автобиографии, вступая в Союз советских писателей. На что не указал при присвоении мне воинского звания техника-интенданта.

Судя по всему, здесь, во «Фронтовой правде», моя уже столько лет гнетущая мне душу тайна, по счастью, никому не известна. Даже со стороны московских литераторов Эделя и Чаковского, до которых еще в мирное время случайно, от общих знакомых, могла дойти молва обо мне, я ни разу не почувствовал посвященности в мой секрет. Другое дело СМЕРШ, который вполне мог запросить исчерпывающую информацию обо мне непосредственно с Лубянки. И если так, то уж, конечно, Ломонос вопьется в меня мертвой хваткой.

И вот наконец я вызван к Ломоносу и сижу у него в купе. Честно говоря, волнуюсь, хотя и безмерно презираю его, особенно после той, новогодней ночи. И он это явно понимает, что не сулит мне ничего доброго. «С другой стороны, о каком добре в подобной ситуации вообще может идти речь? - злюсь я на самого себя. - Ты сейчас целиком в его власти, и если ему все известно, тебе несдобровать. Вот к чему будь готов...»