Записки театральной крысы [старая орфография] - страница 8

Молодой господинъ, съежившись, вышелъ изъ сада и пошелъ домой, въ номера на Лиговкѣ, разспрашивая у городовыхъ дорогу…

Ничто не доставляетъ мнѣ такого удовольствія, какъ выходъ русской шансонетной пѣвицы.

Она вылетаетъ на сцену какъ-то бокомъ на прямыхъ негнущихся ногахъ, и пока оркестръ играетъ ритурнель — дѣлаетъ слѣдующее: взглянетъ въ потолокъ, потомъ большимъ пальцемъ руки поправитъ спустившуюся съ плеча ленточку, замѣняющую рукавъ, а потомъ поглядитъ въ зрительный залъ и кому-то кивнетъ головой.

Кому? Тотъ столикъ, которому она кивнула, пустъ, но у нея есть свой разсчетъ: подчеркнуть публикѣ, что гдѣ-то въ залѣ у нея есть поклонникъ, бросающій на нее тысячи, и что она не такая ужъ замухрышка, какъ нѣкоторые думаютъ.

Поетъ она хладнокровно, — бережно сохраняя темпераментъ для личной жизни.

Всѣ русскіе шансонетные куплеты на одинъ ладъ: или «мама ей скрипку подарила, которую она берегла, пока не явился музыкантъ», или она «хорошая наѣздница и, поэтому, предпочитаетъ всему хлыстъ». Символы мѣняются: вмѣсто хлыста, она прославляетъ аэропланъ, пишущую машину или массажъ.

Кто прослушаетъ десятокъ русскихъ шансонетныхъ куплетовъ — тотъ установитъ слѣдующія излюбленныя незыблемыя рифмы; «старикъ — пирикъ», «я — друзья», «о, да — всегда», «разъ — экстазъ» и «корнетъ — кабинетъ».

Одна пѣвица, послѣ своего номера подошла къ намъ и сказала:

— Угостили бы вы ужиномъ, а?

— По нѣкоторымь причинамъ, — возразилъ я, — мы съ товарищемъ не можемъ афишировать нашей съ вами многолѣтней дружбы. Вмѣсто этого, послушайте, какую я сочинилъ шансонетку…

И я запѣлъ:

— Неужели, сами сочинили?! — удивилась пѣвица… — Какая прелесть! Можно переписать?

Когда Мифасовъ и я собрались ѣхать въ Народный Домъ — къ намъ присталъ и художникъ Крысаковъ:

— Возьмите меня!

— А зачѣмъ?

— Да вѣдь вы ѣдете въ Народный Домъ?..

— Ну?

— А я знатокъ народныхъ обычаевъ, вѣрованій и всего, вообще, народнаго быта. Кромѣ того, я знатокъ русскаго языка.

Послѣднее было безспорно. Стоило только Крысакову встрѣтиться съ извозчикомъ, маляромъ или оборваннымъ мужнчкомъ, собирающимъ на погорѣльцевъ — Крысаковъ сразу вступалъ съ ними въ разговоръ на самомъ диковинномъ языкѣ:

— Пожалуйте, баринъ, отвезу.

— А ты энто, малый, не завихляешься-то ничего такого, вобче? По обыкности, не объерепенишься?

Извозчикъ съ глубокимъ изумленіемъ прислушивался къ этимъ словамъ;

— Чего-о-о?

— Я говорю: шеломѣть-то неповадно съ устатку. Дыкъ энто какъ?

— Пожалуйте, баринъ, отвезу, — робко лепеталъ испуганный такими странными словами извозчикъ.

— Коли животина истоманилась, — вѣско возражалъ Крысаковъ, — то не навараксишь, какъ быть слѣдъ. Космогонить то всѣ горазды на подысподъ.

— Должно, нѣмецъ, — печально бормоталъ ущемленный плохими дѣлами Ванька и гналъ свою лошаденку подальше отъ затѣйливаго барина.

А Крысаковъ уже подошелъ къ маляру, лѣниво мажущему кистью парадную дверь, и уже вступилъ съ нимъ въ оживленный разговоръ.

— Выхмарило сегодня на гораздое вёдро.

— Эге, — хладнокровно кивалъ головой маляръ, прилежно занимаясь своимъ дѣломъ.

— А на вытулкахъ не чемезишься, какъ быть слѣдъ.

— Эге, — бормоталъ маляръ, стряхивая краску съ кисти на бариновы ботинки.

— То-то. Не талдыкнутъ, дыкъ и гомозишься не съ поскоку.

— Эге.

Потомъ Крысаковъ говорилъ намъ:

— Надо съ народомъ говорить его языкомъ. Только тогда онъ не сожмется передъ тобой и будетъ откровененъ.

Вотъ почему мы взяли съ собой Крысакова.

Я хочу открыть Америку:

— Читатели! Вы всѣ, въ комъ еще не заглохла жажда настоящей жизни, любовь къ настоящему простому, ясному человѣку, стремленіе къ искреннему веселью и непосредственной радости — сходите въ Народный Домъ, потолкайтесь въ толпѣ.

— «Дѣйствительно, открылъ Америку», — подумаетъ кто-нибудь, пожавъ плечами.

Нечего пожимать плечами. Большинство читателей въ Народномъ Домѣ ни разу не было, и я, какъ новый Колумбъ, уподобивъ читателей — испанцамъ — предлагаю имъ новую только что открытую мною, страну — Народный Домъ.