Записные книжки Падерина Геннадия Никитича - страница 4
Караульное помещение (шалаш) полевого караула №2. Я – нач-к полевого караула. Утром приходил дежурный по оборонительному участку. А в это время часовой у дверей зашел в шалаш, а винтовку к дереву приставил. Часовой у пулемета разжег костер и давай чай кипятить. Все бойцы мои – прегрязнущие. Он поругался, поругался, записал фамилию мою. Сейчас приезжал на лыжах комроты. Его, по-видимому, уже накачали. Ну он сообщил, что придется нам еще сутки здесь оттарабанить, т. к. менять некем – рота в наряде вся и один взвод в разведке. Грозился, что ночью проверять будет он сам и капитан, и дежурный и пр. и пр. Ну а, вобщем-то, пускай проверяют, ибо – все равно война!
* * *
В разведке получили ранения с самолета два моих бойца: Криволапов (в грудь и в живот. Вывозили из тыла противника на санях, найденных в финской полусожженной деревеньке и поставленных на лыжи) и Пахомов (в ляжку навылет. Дошел сам). Находили финские листовки, сброшенные с самолетов. В одной они описывают международное положение. Из описания вытекает, что единственным выходом из неминуемой гибели для наших красноармейцев является финский плен. Подписана: «Комитет 60000 пленных, находящихся в Финляндии».
Во второй говорится, что выкалывают глаза, отрезают носы, уши, «отрубывают» (так и написано) руки и ноги и вообще обезображивают трупы пленных кр-цев сами политруки и комиссары, а потом сваливают все это на них, безвинных белофиннов!
Ночью перед утром повалил мокрый снег. Стало так тепло, что и старый лежалый снег стал таять, отсырел и достаточно пройти в валенках сотню шагов, как ноги становятся мокрыми.
* * *
Может быть, скоро, как стает снег здесь, отправят нас на другой фронт, ибо войну здесь в летнее время вести можно только по дорогам. А может статься, что и здесь оборону займем, или возьмемся как следует, да и прогоним финна до распутья.
* * *
«Все может быть! Все может статься! -
сказал однажды кто-то мне!..
В стихах без толку изощряться,
Когда для них талантов нет!!!»
Вспоминаю Л.А.А. и думаю: «А что, если и мне не придется встретиться с ней больше, как не встретился Пришвин со своей фацелией!!»
Это, пожалуй, было бы лучше, ибо она осталась бы в моем сознании такой, какою я полюбил ее, и, как и у Пришвина, служила бы мне в жизни маяком, стремясь к которому, я сделал бы может быть много хорошего, чего не сделал бы, не будь этого маяка.
* * *
«Жим-жим цикория…», – сказал комиссар нашего б-на об одном из бойцов, побоявшемся идти в разведку. Или комиссар сымпровизировал, или подцепил где, как ходячее выражение – не знаю. Но я это впервые слышу.
* * *
Прочел «Кавказского пленника» и взялся за «Братьев разбойников». «Онегина» перечитать сейчас неплохо было бы.
* * *
Косматая не по-армейски голова моя страшно чешется. Продираю ее грязной пятерней.
Утро. Все то же караульное помещение полевого караула. Уже третьи сутки без смены оттарабаниваем. Все потому, что сменить некем. 1-й взвод вчера только должен был из разведки вернуться, а 2-й взв. – уйти. А наш, 3-й взв., весь в наряде. Но мы здесь не очень жалуемся на свою судьбу, а особенно я. Сплю, сколько влезет, читаю Пушкина, пишу – и все это лежа на боку перед костром. Даже ем так. Поднимаюсь только в том случае, когда дежурный по оборонучастку навещает (1 раз или 2 – в сутки).
* * *
Мысли различные сейчас скользили вместе с воспоминаниями.
И то, что я сюда записываю, уже не требует больше напряжения памяти, разгружает ее, становится заменой, складом или второй памятью. Ласкер писал, что он всю свою последующую жизнь после 20 лет потратил на то, чтобы забыть запомненное в эти 20 лет. Так он ценил свою память, так не хотел перегружать ее.
Так вот, по-моему, человеку нужен такой рефлекс: что записал куда-либо, то забыл со спокойной совестью. Пожалуй, человеку будущего не обойтись без такого рефлекса.
* * *
Вспомнилась детская песенка и Колька-братуха вместе с ней:
Как то он там с Павловной ладит, да с Елизаровной. А то может быть уже и воюет где-нибудь.