Заря вечерняя - страница 43
— Отпустите его, мужики.
На какое-то мгновение слова Афанасия повисли в воздухе, не находя ответа и отклика, но потом стали передаваться из уст в уста, побежали по толпе встревоженным говором и затихли где-то на побережье… Первыми дрогнули, давая Николаю дорогу, женщины, а за ними на два-три шага отступили и мужики. Николай минуту помедлил, словно решая, идти ему или нет по темному людскому коридору. Но потом все-таки пошел, глубоко проваливаясь в песке, тоже молчаливый и напряженный, как и все староозерские мужики. С каждым шагом он все больше распрямлялся, поднимал голову и ни разу за все это время не оглянулся на Афанасия, который так и продолжал стоять перед народом с зажатой в кулаке шапкой…
Дверцей машины Николай хлопнул совсем уже уверенно и резко, опять встревожив полусонных чирков. Звук от этого хлопка, казалось, навсегда завис над Старыми Озерами. Но была в нем одна лишь обида и злость, а вот правоты никакой не было…
Окончательно море очистилось от мазута лишь к началу октября. Поднявшаяся в верховьях после осенних дождей река подпитала его свежей, чистой водой. Разгулявшийся ветер, помогая едва бьющемуся на середине моря течению, погнал нефтяную пену к плотине, а оттуда уже к настоящему Черному морю, мимо притихших на берегах реки, молчаливых, но уже наслышавшихся о староозерской беде деревень и сел.
За все это время Николай больше в Старых Озерах ни разу не появлялся. Афанасий и Екатерина Матвеевна, словно сговорившись, тоже старались о нем не вспоминать.
Лишь однажды, сидя возле окошка и поглядывая на фотографию Николая, которая всегда висела у них на стене, Екатерина Матвеевна не выдержала и тяжело со слезами в голосе вздохнула:
— Жалко мне его.
— А мне, думаешь, не жалко? — ответил ей Афанасий, тоже чувствуя, как обида и жалость к сыну давят ему горло, не дают дышать. Но он поборол себя и, как мог, успокоил Екатерину Матвеевну: — Сам виноват. Так с народом нельзя…
Екатерина Матвеевна снова вздохнула и даже заплакала, но разговор на этом у них и оборвался…
Афанасий начал готовиться к зиме. Первым делом оглядел погреб, покрытый травою мокрицею, позеленевший внутри от сырости. Как только начались дожди, Афанасий стал замечать, что мокрое пятно за бочками растет прямо на глазах. Точно так же, как и у Володи, вода подступала из-под земли, пробивалась сквозь цементный пол, сквозь кирпичные, старинной, еще дедовской кладки стены. Афанасий пробовал отводить воду по дренажам и канавкам, но ничего из этой затеи не получилось — вода все прибывала и прибывала. Картошку и морковь пришлось перенести в кладовку. Но это, конечно, был не выход — до первых холодов они там продержатся, а потом придется тащить все в дом. Бочки с соленьями Афанасий пока оставил в погребе, соорудив для них по Володиной подсказке настоящий фундамент. Но и тут у него полной уверенности не было — вряд ли они простоят до весны, вода ведь потихоньку сочится и сочится…
Не лучше обстояло дело и с сараем, где томились в темноте Горбунок и Красавка. Воды там вроде бы не было, конек и корова стояли на сухой свежей подстилке, но везде в сарае чувствовалась сырость, которая шла по утрам изморозью, застывала на стенах и подсохах настоящим инеем. Надо было что-то придумывать, как-то утеплять, высушивать сарай или вообще переводить скотину поближе к дому на высокое место, может быть, даже в сенцы, где у Афанасия были настелены на дубовых подмостниках крепкие деревянные полы. И особенно волновался Афанасий за Горбунка. Красавка, та вроде бы держалась, а Горбунок что-то начал чахнуть. Еще с лета Афанасий заметил, что Горбунок припадает на задние ноги, прихрамывает и редко теперь пускается рысью — больше идет шагом, мелким и осторожным. В дороге с ним стало одно мучение. То и дело Горбунок останавливается, болезненно переступает с ноги на ногу, мнется, в Великих горах не стоит, как прежде, на солнышке, не греется, а норовит поскорее лечь где-нибудь под осиной и затихнуть.
Афанасий сводил Горбунка к ветеринару. Тот оглядел конька со всех сторон, выслушал, а потом, немного посомневавшись, вынес приговор: