Затмение - страница 38

Что мне делать с этой девочкой, с этой Лили? Она занимает мысли, но такое развлечение меня совсем не радует. Чувствую себя сатрапом-импотентом, которому слуги навязывают очередную ненужную жену. С ее присутствием в доме становится невозможно тесно. Она нарушила установившееся положение вещей. Мне вполне хватало призрачной женщины с ее еще более призрачным чадом, а тут еще эта вызывающе земная девица вторгается в мою жизнь. Я терплю ее, но чувствую себя так, словно в любое мгновение может произойти взрыв. В свой первый рабочий день Лили выскребла пол на кухне, вытащила все из холодильника и положила обратно, а из-за ее манипуляций с туалетом до сих пор плохо работает смыв. После таких трудов ее трудовой энтузиазм угас. Конечно, можно избавиться от нее, просто сказать Квирку, что она не нужна, я как-нибудь обойдусь своими силами, но что-то мне мешает. Возможно, я подсознательно жажду общения? Вообще-то Лили не очень разговорчива. Постоянно ноет, как будто сидит здесь под домашним арестом. Если она так недовольна, почему не уходит? Я плачу ей жалкие гроши, только на карманные расходы, стало быть, здесь нет никакой выгоды ни для нее, ни для Квирка. Тогда почему он мне ее навязал? Возможно, чувствует вину за то, что многие годы дом оставался без присмотра, хотя боюсь, угрызения совести не особенно тревожат таких, как он. Лили остается допоздна; развалившись в кресле в гостиной, читает глянцевые журналы, или сидит у окна, подперев щеку кулачком, лениво следя за редкими прохожими. Когда начинает темнеть, за ней является Квирк: подкатывает к двери на велосипеде, виляя передним колесом, затем смиренно, как бедный родственник, проходит в холл. Я замечаю, как тяжело он кладет ей руку на плечо, а она делает вид, что хочет освободиться. Не знаю, куда они уходят на закате — бесцельно уплывают в темноту, словно в никуда. Я смотрю вслед яркому огоньку велосипеда, постепенно гаснущему в сумерках вечера. Что они делают, когда покидают дом? Однажды я спросил Лили о матери, и лицо ее сразу окаменело.

— Умерла, — глухо произнесла она и отвернулась.

Ей всегда скучно; скука — ее образ жизни, среда обитания. Она беззаветно отдается безделью, почти чувственно наслаждается им. Лень ее идеал… Занимаясь какой-нибудь рутинной работой — подметая пол, протирая подоконник — вдруг медленно останавливается, руки ее падают, щеки словно обвисают, расслабляются и набухают губы. В такие минуты неподвижности и самозабвения она излучает внеземную ауру, поток отрицательных импульсов. И конечно, напоминает мне Касс; в каждой девочке я вижу свою собственную. Нет более несхожих созданий, чем эта томная неряха и моя вечно беспокойная дочь, и все же есть в них какое-то сходство, причем очень важное. Какое? Застывший, бессмысленный взгляд, медленно моргающие веки, натужная попытка сосредоточиться; именно так выглядела Касс в возрасте Лили, когда оглядывалась на меня, если я пытался вывести ее из ступора. Но есть что-то еще, что-то более существенное, заставляющее меня терпеть вторжение в мое одиночество.

Не понимаю, чем Лили заполняет свой день. Я стараюсь следить за каждым ее движением. Замираю и подслушиваю, затаив дыхание, но уже не чувствуя то радостное нетерпение, с которым я, только приехав сюда, ждал появления моих привидений. Она может часами вести себя тихо как мышка, и вдруг, стоит чуть ослабить бдительность, из транзистора (она повсюду таскает его, словно талисман) загромыхает музыка; или хлопнет дверь спальни, и ее каблучки простучат ураганную дробь по ступенькам, как будто мойщик окон сорвался со стремянки. Случалось мне видеть, как она репетирует свои танцы, подпрыгивая, покачиваясь в такт звенящему ритму, подпевая своим гнусавым фальцетом. Заметив меня, сразу сбрасывает наушники и отворачивается, смотрит мне под ноги, будто я сотворил с ней что-то непотребное. Она рыщет по всему дому, как я в детстве. Побывала на чердаке — надеюсь, не встретила там тень отца — и, конечно же, в моей комнате. Интересно, какие тайны ей откроются? Заспиртованных лягушек там больше нет. Нет и моей коллекции порнографии, я выбросил ее в порыве самоотвращения — и, по-моему, раз и навсегда излечился от любострастия.