Заводная обезьяна - страница 14
Дед сразу понял, что жест этот означает конец разговора, и встал. Бережной тоже поднялся, протянул руку:
- У меня - все. Что из дома радируют? Все в порядке? - В конце разговора так спрашивать было полезно.
Неожиданная забота тронула деда.
- Да, спасибо, - сказал он, улыбнувшись тихо и светло, - внучка вот болела маленько...
- Внучке мой приказ выздоравливать. До завтра. Отдыхайте, - пожал руку крепко и еще раз улыбнулся, как надо улыбаться напоследок, чтобы воодушевить.
Дед вышел на кормовую палубу. После светлого тепла каюты здесь было зябко и неуютно. Бриз налетал внезапно и коротко, словно прятался где-то тут же, за лебедкой, и вдруг выскакивал, пугал. Дед повернулся, чтобы идти к себе в каюту, но в этот момент ветер выхватил из его пальцев бумагу с будущей речью. Дед рванулся за ней, но она вертко, как птица, скользнула мимо рук и понеслась низко над палубой, ярким белым пятном в густой синеве сумерек. Дед почему-то очень испугался, словно в бумаге этой было что-то никому еще не известное и необыкновенно важное, от чего зависела судьба близких ему людей. Сердце его колотилось. Скользя по мокрому дереву и чудом не падая, он ловил маленький листок, протянув вперед руки, как слепой. Уже готовый упорхнуть за борт листок этот, к счастью, налетел на бухту стального троса и прилип к густому, забрызганному водой маслу.
В каюте дед обтер речь чистой тряпицей, но кое-где остались все-таки на ней желтые прозрачные пятна, а в одном месте буквы так разлохматились от воды, что трудно было читать.
Быстро, как бывает только в тропиках, наступила ночь. Весь ослепительный свет дня собрала она, сжала в яркие точки звезд, засыпала ими небо. Линия горизонта исчезла, и границу океана можно было лишь угадать там, где звезды вдруг гасли все сразу. Теплая, мягкая тьма казалась почти осязаемой, и Сашка, шагнув из светлого коридора, остановился и протянул руку вперед, как бы пытаясь нащупать кромку ночи. Двинулся осторожно, вспоминая, что где-то рядом кнехт[6], о который он ударился несколько дней назад коленкой. Сделал еще шаг и зажмурился, чтобы глаза скорее привыкли к темноте.
Не открывая глаз, Сашка почувствовал вдруг, что он не один здесь, что где-то поблизости человек, который смотрит на него. Он огляделся. Скудный свет далеких огней - топовых на мачтах, красного справа и зеленого слева - позволил ему скорее угадать, чем увидеть два чугунных пенька кнехтов, несколько звеньев якорной цепи, бегущих в клюз[7], и рядом маленькую фигурку сидящего человека. Черный, почти неразличимый силуэт был приметен только своей живой плавностью, такой непривычной среди сухих и строгих контуров надстроек и механизмов. Фигурка была неподвижна, и Сашке показалось, что человек этот сжался и притаился специально, чтобы следить за ним.
- Это кто тут? - хрипло спросил он.
- Это я.
Сашка сразу узнал голос Анюты.
- Ты чего тут сидишь? - спросил он почему-то шепотом.
- А я всегда тут сижу, - с простой доверчивостью тихо сказала Анюта. - Как поужинают все, перемою посуду и сюда... Тут хорошо, красиво.
- Красиво? - с глупым смешком переспросил Сашка.
- Конечно. Вон на небе что делается... - Она подняла лицо, и Сашка увидел точки звезд в ее глазах.
- Звезды считаешь, значит? - снова хмыкнул Сашка и почувствовал, что он не в силах изменить этот ненавистный ему голос, наглый голос самоуверенного дурака.
- И звезды считаю, - отозвалась Анюта, словно и не заметив усмешки в его вопросе. - Я люблю на звезды смотреть. И на огонь в печке люблю смотреть...
- Это у нас от дикарей, от доисторических людей, - сказал Сашка важно и подумал: "Что же это делается? Что же это я плету, идиот несчастный..."
- И пусть. А что в этом плохого? Вот все говорят: "Дикари, дикари", - а ведь среди них обязательно должны были быть умные, добрые люди. Иначе как же? Откуда же нам взяться?