Завтра ты войдешь в класс - страница 5

Но, между прочим, смотрели они в окно не случайно. Со школьного двора заглядывала в окна зеленая ветка клена. Ее чистые свежие листья были освещены весенним солнцем и казались прозрачными. Сквозь них просвечивали те самые жилки, о которых рассказывала учительница.

Дети есть дети. Как только прозвенел звонок, они гурьбой кинулись к окну и принялись разглядывать листья, как будто прежде никогда их не видели. Только учительница этого не узнала. В кабинете биологии она подбирала наглядные пособия для следующего урока. Пожелтевшие таблицы заслонили окно в жизнь.

Между прочим, Вера Александровна сдержала свое слово. Дождалась весны и отправилась искать «хороших» учеников. Вероятно, она их найдет. Но можно поручиться, что после нескольких ее уроков они тоже станут «плохими». Обязательно станут, и тогда Вера Александровна снова будет ждать весны, чтобы написать заявление: «Прошу уволить меня по собственному желанию».

Есть такие учителя-кочевники. Раскройте их трудовую книжку — в каждой школе по году, в лучшем случае по два.

О таких, как Вера Александровна, иногда говорят: «Она не владеет классом». А что это значит — «владеть», и со всяким ли «владением» можно согласиться?.. В связи с этим вспоминается моя первая учительница математики Раиса Петровна Федорова. Эта невысокая пожилая женщина своей сухостью и строгостью наводила на нас ужас. В ожидании ее кто-нибудь обязательно выглядывал за дверь. Затем раздавался предупреждающий возглас:

— Идет!

Мы опрометью кидались к своим местам. В коридоре слышался стук ее каблуков. Все ближе и ближе. Мы трепетали уже от одного этого равномерного, математически точного звука… Входя, она не здоровалась. Никогда мы не видели на ее лице улыбки. Учительница внимательно и быстро окидывала нас взглядом, и мы замирали. Безотчетный страх совершенно подавлял наше сознание. Как сейчас звучит в ушах ее резкий, отчетливый голос:

— Докажем теорему о свойствах внешнего угла треугольника!

Ни одного лишнего слова. Логика. Точность. Поджатые губы. И, вероятно, поэтому математика в то время представлялась мне огромным холодным лабиринтом, куда не проникают тепло и звуки жизни. Я бродил по его бесконечным коридорам и чувствовал себя заблудившимся муравьем. И не я один. Мы все были убеждены, что математику познать нормальному человеку невозможно. Поэтому мы зубрили ее, как стихи.

Стою, бывало, у классной доски. Перед глазами какие-то странные буквы и бессмысленные линии. А в голове — ни одной мысли. Только мучительное ожидание неизбежного унижения. Никто, кроме Раисы Петровны, не умел с таким леденящим презрением процедить сквозь зубы:

— Ерунда. Бред…

Тишина на ее уроках стояла кладбищенская. Словно вымерло все живое. Вопрос звучал сухо, как выстрел:

— Сколько километров прошел второй турист?

Мы, казалось, ловили каждое ее слово, но в действительности нам были глубоко безразличны результаты передвижения этого туриста. Прошел, не прошел… да хоть бы и дома просидел — какое нам дело?

И мы знаками запрашивали Люду Лебедеву, у которой были ручные часики, скоро ли конец урока? Она, не оборачиваясь, сигналила пальцами: 20… 10… 5…3… И лишь долгожданный звонок освобождал нас из математического плена.

А в восьмом классе нам повезло — преподавать математику пришел новый учитель, Василий Алексеевич Хлыстовский. Это был сутулый, болезненный человек с усталым смуглым лицом. Он по-своему понимал дисциплину. На его уроках можно было обернуться к товарищу, помочь ему в решении или спросить самому. Он смеялся вместе с нами, если кто-то сморозил глупость, иногда раздражался, сердился, но не долго. Он даже употреблял те же слова, что и Раиса Петровна: «Чушь. Ерунда». Но у него они звучали не страшно, а скорее забавно. Интересно, что он ничего нам не запрещал, никого не принуждал работать, и все-таки никому в голову не приходило бездельничать или заняться чем-нибудь посторонним.

Кроме знаменитого задачника Шапошникова и Вяльцева, он приносил в класс какие-то пожелтевшие, затрепанные книжки еще гимназических времен, выкапывал из них головоломные задачи, на которые мы набрасывались, как куры на горсть зерна.