Зеленый аквариум - страница 9

— Эй, ты кто? Невеста болотного царя?

Змея отрицательно покачала головкой.

Фигура приблизилась.

И вдруг — в ее левой руке блеснул перстенек, перстенек с кровавой капелькой рубина.

…С той поры, если во сне, где звуки расхаживают, как люди, мне открывается песня, выстраданная, любимая, но исчезающая при моем пробуждении, как та дорогая девушка в топях, — я принимаюсь колотить себя камнем слов по сердцу, колотить так долго, пока камень не раскрошится, пока не повалюсь наземь с последним дыханием. И в такую минуту, случается, ко мне в яви приходит скрывшаяся песня, нагая и кровоточащая, но с золотым перстеньком любви, — и улыбается сквозь слезы.

Став тулупчиком, ты остался барашком.

Когда мама выменяла тебя у столетнего киргиза за мешочек соли и порадовала меня подарком к седьмому дню рождения, — будто материнское дыхание вошло в мои косточки, будто я надел живое солнце…

Дни, кривоглазые, израненные кинжалами, маршировали в снегах.

В тебе я творил свою первую песню — снеговика.

Я становился духом в крыльях твоих. Скрытым от самого себя. Семь лучезарных голубей принесли меня домой.

Ты сопровождал меня по странам и временам напевом детства — теплая скрипочка…

Ты видел, как царапнула меня Полярная звезда…

Когда я стал чересчур большим для тебя, ты пожертвовал ради меня руками — парой рукавов, чтобы продлить дружбу.

Тебе, тулупчику моему, поверял я свои лунные странички со слепыми строчками, скачущими, словно следы пьяницы, пляшущего на снегу…

А потом, когда голубятня моя ушла с облаками, кто еще, кроме тебя и сонмища ран, сопровождал меня?..

Когда лицо мое стало, как ушибленный палец, ты не позволил лиловому льду сковать мою улыбку.

А однажды ночью, в лесу, поверх змей, забальзамированных во льду, у женщины начались схватки… И в тебя, в твое теплое гнездо вошло голубое дитя, — голубое, как ты.

И в другой раз, — голый, лишь с тобою на плечах — я прорывался сквозь поле битвы к завтрашнему солнцу.

Снег — ясное ночное небо. Мой конь — гимн на его глади. Из раны на жилистой шее падают золотые рыбки. Мои ребра и его едины. Кожа излишня. А ты что, тоже оказался лишним или, почувствовав мою стесненность, опустился в снег, словно взгляд, заголубевший пониманием?

Конь встал на дыбы. И всадник увидел — голубой барашек блуждает в вечности:

— Мэ-мэ… Ма-ма…

А волк — четырехногий блестящий нож, отточенный на снегу, — режет окрестность.

С горящими рогами — две изогнутые восковые свечи, — с хриплым ревом, будто в шее застрял золотой нож резника, под желтым лучистым ореолом вылетает бык из пылающего хлева. Прилипший к заду сухой навоз дымится лиловыми язычками, а передние ноги, до самой морды, полыхают поверх мяса, словно подожженная степная трава.

Валит первый снег, словно кто-то поднял с небесной голубятни гигантскую стаю жемчужно-белых молоденьких голубок и погнал их, не переборовших теплый сон, на грешную землю, — но снег не может погасить огонь. Когда искры, красные летучие иголки, будят падающих голубок тонким уколом, — не успеть крикнуть «ой» — жадный огонь заглатывает их. И, вобрав в себя силу проглоченных снежных голубок, он бушует еще неистовей, с еще большим наслаждением раскаляет медные ребра своей жертвы. Сидит на ее спине, как голый сатир, и стегает быка пламенеющими бичами.

До ушей быка доносится «ммму», надрывно тоскливое «ммму», жидкое, с обрубленными крыльями.

Он не может ответить. Рот разинут, но, похоже, бык лишился языка.

Отчаяние гонит его дальше, огонь отрывает от земли, от сумеречных темных топей, что тянутся до озера.

Лишь тогда, когда он по колена врезается в озеро и своими эллипсоидными глазами, запекшимися, словно многоцветный стекольный сплав, видит в воде еще одного быка — опрокинутого, с горящими рогами, обращенными вниз, в небо, — его морда начинает морщиться человеческой усмешкой.

А бык поворачивает голову влево, в сторону родной деревеньки, от которой осталась лишь черная труба, будто мертвая рука, и застывает в неподвижности.

Еще минуту мигают рога, точно свечи в головах покойника, и гаснут вместе с днем.