Земледельцы - страница 10

Машинист увидел человека с красным фонарем, затормозил.

— Эй, что там?

Взмах фонаря — и лес ожил. По вагонам ударил шквал огня. В ответ — ни единого выстрела. А партизаны уже бежали к вагонам…

Остальное мы знаем. Добавим только, что и новый министр внутренних дел еще долго гонялся за Мухой-Михальским. И тоже безуспешно…

А потом вдруг министру доложили, что Муха-Михальский исчез. Да, да, был — и вдруг исчез. Куда? А кто его знает! Был Муха, был его отряд — нет ни Мухи, ни отряда.

У нового министра хватило ума не поставить исчезновение отряда Мухи-Михальского себе в заслугу. Ведь кто знает, не объявится ли еще Муха в свой срок в другом месте?

Не объявился. В январе 1925 года ЦК Компартии Западной Белоруссии принял решение свернуть партизанское движение в Полесье. Приказ Орловскому доставил специальный курьер ЦК КПЗБ. Это решение диктовалось условиями, которые сложились тогда в Западной Белоруссии и Польше.

Но люди Орловского остались на местах. До урочного часа. До новых битв.

Да, утро над Мышковичами занималось пронзительное. Действительно пахло свежим арбузом. Орловский приспустил стекло, ловил щекой дыхание дня. Вася-шофер мурлыкал под нос: тихонечко, громче, громче… Навязчивым Вася быть не боялся — председатель по причине контузии туг на ухо. Пользуясь этим, Вася кое-что себе «позволял». Скажет, например, Орловский: «А теперь, Вася, на ферму». Вася глазами ответит «Слушаюсь», а под нос бубнит: «На ферму, на ферму… А колдобины когда заделаешь? Рессора-то на сварке держится. Тебе что — пересядешь на бричку, сенцо под бок. А мне кукуй. Дождешься от тебя, глухаря, новой рессоры. Миллионы в банке, а ты все скупердяй…»

Словом, Вася типичный шофер типичного председателя. Вот и теперь, помурлыкав, скосил глаза на дождевик, на председательские сапоги, забубнил недовольно:

— Куда это с ночевой собрался? Сначала рессору давай…

— Что? — встрепенулся Орловский.

— Да ничо. Погода, говорю, преспектабельная. На охоту бы съездить — чо ружье зря возим? Кряква, Кирилл Прокопыч, полетела.

— А рессора?

— Так сменим.

Нет, опять не понял председатель намека, замолчал. А может, вид сделал, что не понял. А может, о чем другом думает. Ну да, конечно, о другом — вон как лоб морщинит, желваками двигает.

— Так какая, говоришь, погода?

— Преспектабельная.

А в пустом рукаве — дерг, дерг. И в голове шум, словно волна морская галькой играет. Накатит, пошуршит — отпустит. Если точно к непогоде — все чаще будет накатывать, шуршать, чтобы потом, уже перед самым ненастьем отпустить, успокоиться.

— Однако, поднажми, — сказал Орловский, взглянув на часы.

Ровно в шесть тетя Паша, уборщица правления, отпирает комнату для заседаний. Ровно в шесть Вася тормозит у правления.

А там уже людно, колготно. У дверей обмываются текучими самосадными струями курильщики. Степенные бригадиры в сторонке — у них свой, бригадирский интерес к начинающемуся дню. Кто-то пришел по службе, а кто-то и просто так. Потому что это не совсем утренняя планерка, обязательная во всех колхозах. Это совсем не утренняя планерка, это не то чтобы утренняя планерка, это и планерка и не планерка, заседание и не заседание, что-то такое типично «рассветовское», как и «рассветовский» хлеб, и «рассветовское» молоко. Что-то такое, опять же освященное личностью Орловского, происходящее из глубины его талантливой натуры. Своего рода утреннее, раннее, вот уж точно «рассветовское» вече, на которое может прийти любой и каждый, а бригадиры и звеньевые в силу того, что это все-таки называется планеркой, обязательно. Да, может прийти каждый — с любой болью, с любым недовольством. А может и просто прийти — «на Орловского». Послушать, помыслить, влить в себя кусочек жизненной энергии, исходящей из «деда».

Давно и прочно планерки в «Рассвете» превратились в «уроки Орловского», хотя это стало ясно лишь после смерти председателя. Уроки жизни, уроки борьбы… Он не боялся быть проповедником, выстрадав это право жизнью, отданной без остатка, до донышка людям. Он любил говорить, любил поучать, но разве это поучение, если поучает Орловский? Если в нем вибрирует каждый нерв, если слушаешь — и диву даешься, как сохранил он, как не растратил в много трудности своей жизненной дороги эту жажду жизни, так до конца и не утолив ее? Не утолив до глубокой старости…