Земледельцы - страница 13
Переждал, пока по рядам пробежит и уляжется шумок, погладил пустой рукав, где так привычно и понятно мозжило.
— От каждой бригады направить по сорок человек! Завгаражом обеспечить перевозку людей! Тракторные тележки обеспечивает бригадир-два! Объявить премию за каждый тридцатый мешок! Завфермой подвезти в поле горячее молоко!
Властно, будто на поле боя, бросает Орловский эти слова. И- уже не шумок — гулом пухнет комната заседаний. Ведь разом, вдруг, председатель рушит цикличность работ, за которую сам так ратует. По рядам бежит:
— У меня люди на льне…
— Огурцы останутся неперебратые…
Движением руки обрывает шум.
— Остальным готовиться к непогоде. Укрыть как следует лен! На ферму-три завезти машину бута!..
Вот он как повернул, председатель. Непогоду учуял наперед барометра. Длительную непогоду, хуже которой ничего нет в этом болотном краю.
А если ошибся?..
4. ИСТОКИ
Орловский-человек начинается с Мышковичей. И с Мышковичей же начинается Орловский-председатель. И Орловский-партизан тоже начинается с Мышковичей. И Орловский-чекист. И Орловский-разведчик. Орловский — Герой Советского Союза, Герой Социалистического Труда. Депутат Верховного Совета СССР…
Все его дороги ведут в Мышковичи. Вся его жизнь прошла в этой округе. И даже когда в 1938-м воевал в Испании — тоже.
Здесь он расправил крылья, здесь же и похоронен на тихом сельском кладбище. Мышковичи дали нам Орловского. Мышковичи стали знамениты благодаря Орловскому. Счастливое двуединство. Редкостное двуединство. И если вправду говорят, что понятие «Родина» всегда конкретно, то Орловский должен был обладать особенно обостренным чувством Родины, ибо Мышковичи во всей его жизни были конкретней конкретного.
Не из этого ли источника до самой своей смерти черпал он обостренную жажду справедливости, что давало повод говорить даже о некой прямолинейности Орловского, о неумении, скажем, изменять тактику хозяйствования при изменении обстоятельств, о его упрямстве (а может, принципиальности?).
Прокоп, сын Васильев, дал жизнь Кириллу Орловскому, обвенчавшись в бедной церкви с бедной из самых бедных девушкой Агриппиной, дочерью Никодима. Случилось это в 1895 году на успенье. Прокоп, мужик кряжистый, с руками словно рачьи клешни, сладил сыну люльку-зыбку из еловых тесинок, подвесил к потолку.
И закачалась жизнь Кирилла Орловского…
«Ох, нужда, потеряй меня, ох, нужда, навсегда потеряй меня!» — поется в старинной белорусской песне.
Закачался Кирилл в люльке-зыбке. Горластый, наверное, был. А может, наоборот. Не очень-то орали дети в крестьянских семьях. Ори не ори — что толку? Самое большое — получишь сосунец: жмых в тряпочке. Да и как орать, если под тобой, под зыбкой, еще десять душ спят на полу, завернувшись в лохмотья… Десять ртов. Кирилкин — одиннадцатый.
Детство? А было ли детство? Впрочем, какое-никакое было. Задубелые подошвы, цыпки… Сок березовый в весеннем лесу. Лыкодранье — и вот они, новые лапоточки. Рано утром по росному лесу — с отцом на делянку. Так себе делянка, переплюнуть можно, а для семьи самая-самая, потому что своя, потому что одна на целый свет ей кормилица.
Прокоп, сын Васильев, рос сиротой, приблудившись к тетке Татьяне. Бог не дал тетке детишек, а кусочек землицы дал. Этот-то кусочек и отошел к Прокопу за смертью тетки, и ему-то, кусочку, отдавал Прокоп всю свою мужицкую горемычную неистовость. А и что с того? Давало поле хлебушка сам-два, редко сам-три, огурчиков туесов шесть, бульбы мешка четыре…
Голодным рос Кирилл Орловский. Может, и ростом не вышел оттого. Хотя и Прокоп, сын Васильев, ненамного от земли оторвался. Как хотелось Прокопу накормить семью! Хоть раз вдосталь! Хоть раз без счету! Мужицкое это хотенье дважды гоняло его в Сибирь, где золото моют, где соболь мышкует… Да не судьба, чай. В первый раз хватила его в Казани «лихоманка», едва отпоился липовым цветом и тень тенью домой явился. А в раз второй настигла в дороге царская милость, земельная реформа. Ринулся Прокоп домой, в Мьппковичи за своим «отрубом»… И правда, прирезали чуть-чуть землицы. Только за это «чуть» три года подряд Прокоп куда против прежнего спину гнул…