Земля под копытами - страница 10

Небо затихало, только на западе, куда потянулись самолеты, еще гудели стальные шмели.

— Дядечка, дядечка, выпустите нашу маму из погреба! — зазвенел умоляющий голосок где-то впереди и тут же донесся резкий звук пощечины, детский плач: — У, полицай проклятый, вот батько вернется, он тебе отплатит!!!

Шуляк поднялся и, покачиваясь, словно выпил лишку, пошел огородами к сборне. Был уже возле плетня, когда от хлева резко отпрянула человеческая фигура. Он подался назад и, обдирая лицо о кусты терновника, скатился в яр.

— Кто? Говори — кто? Стрелять буду! — послышался голос Девятки. Щелкнул затвор.

— Тю, дурень, свои! — закричал, давая волю гневу, Шуляк. — Недоумки чертовы! Этак и своих перестреляете! Почему не у сборни стоишь, зад под стреху ховаешь?

— Военная хитрость, пан староста! Отсюда, если что, — я партизана увижу, а он меня — нет, — пролепетал Девятка. — А ежели у крыльца буду столбом торчать, он подкрадется и так ловко меж лопаток нож сунет, что и вздохнуть не успеешь. Вон в Литовках весь пост полицейский вырезали…

— Шкуру ты свою бережешь, а не участок! Ох и всыплю! — пригрозил Шуляк, но тронуть Девятку не осмелился — заряженная винтовка в руках, пульнет — и в лозу, на полтавский берег, к партизанам. — Гляди мне, чтоб все было как положено!

Идти в сборню расхотелось, вернулся домой. Огородная гряда была широкая и черная, темнее ночи. На краю огорода, на склоне, поросшем сиренью и терном, топтался еж, совсем как человек. А вдруг не еж?.. Страх охватил плечи холодными лапами. Шуляк пригнулся и побежал. Единым духом вскочил на крыльцо и что было силы хлопнул за собой дверью. Уже в сенцах, опершись о косяк, вытер с лица холодный пот. Лиза приоткрыла дверь из комнаты, ужаснулась:

— Что с вами, Степан Саввович?

— Что, что — за собой смотри. Как врежу сейчас…

Он проснулся рано, с петухами, и долго слушал, как всхлипывает во сне Лиза. Зимой, узнав, что жена беременна, Степан едва не обалдел от радости. Зимой будущее виделось иначе: он верил, что сын (а должен был родиться только сын, так хотел он, Степан, и желания его были законом для природы, для бога или кто там еще распоряжается жизнями) унаследует его дом и землю, которой его щедро оделили за верную службу господа немцы, унаследует и власть над сельским быдлом, станет паном, знай наших… Далеко и весело мечталось…

С Устей у них детей не было, поэтому, наверное, и бросил ее на произвол судьбы в ту голодную весну, пристроившись на пароход, где паек давали. Детей он не обрек бы на голодную смерть, ради детей человек и о себе забывает. Говорят, Устя, умирая, проклинала его. Сама виновата: если б не ее приданое, не ее земля, он первым вступил бы в колхоз и, может, тоже отхватил бы галифе. Хоть плохонькое, потому что неграмотный (школа не кормит, говорила мать), а все ж — власть! Села она на ту землю, как квочка на яйца, и шипела на все стороны, пока и огород возле хаты по самый порог не обрезали. Когда шла в первый раз на общее поле, как над покойником, причитала. От всего ее богатства только и осталось, что четыре голых угла в голодной хате…

А пайком пароходным с Устей делиться не стал: сколько того пайка, он и сам-то не наедался. Да и душа, по правде сказать, не лежала к Усте: на что она ему, сухоребрая, без земли? Из-за этой земли он Галю, цвет маковый, Даниле Поночивному отдал!..

Чтоб оборвать воспоминания, он резко поднялся с постели, оделся, напоил жеребца. Пока скреб бритвой густую щетину, пришли бабы, вынесла на кухню свой живот и Лиза. «Для большевиков, сука, родишь?!» — с неприязнью подумал Степан, искоса поглядывая на жену. Его б воля, отменил бы и ее беременность. Но разве такое отменишь… Лиза с радостной тревогой прислушивалась к бьющейся в ней жизни, и это бесило его.

Перед завтраком опрокинул стакан первака, зажевал чесноком, чтоб не так сивухой тянуло. В последние дни, когда все настойчивей шептались об успехах большевиков, он не сдерживал себя, причащался часто и обильно, страх заглушал. Сельский писарь Варакута давно уже пил не просыхая. И сегодня, идя на службу, выпил-таки — в сборне висел густой сивушный дух, будто пол самогонкой вымыли. Раньше Шуляк устроил бы ему добрую выволочку, но теперь только сердито блеснул глазом. Варакута усердно горбился над бумагами, перо скрипело и брызгало во все стороны чернилами из бузины.