Земля под копытами - страница 11
— Гукни постовому, пусть старого дурня из подвала приведут!
Обрамленное серой щетиной бороды лицо деда, переступившего порог, сияло, как новая хата под солнцем. Понурый Шуляк еще больше озлился на Лавруню.
— Чего лыбишься? Думаешь, к теще на блины позвали? Здесь место государственное, а на рожон лезешь — так получишь…
— Да вот радуюсь, пан староста, какой же я счастливый!
— Что ночку на пару с молодухой скоротал?
— Счастливый, что пиджачок вчера на надел. Кожух вы у меня добровольно для немецкой армии забрали, а в летнее переодевать немецкую армию наказ не вышел еще, пиджачок я, разумеешь, на смерть берегу. А кабы на улицу в выходном своем пиджачке явился, ты, Степан, и его, как эту сорочку, исполосовал бы.
— Не Степан я тебе, а пан староста.
— Да какой же ты мне пан, коли я с твоим батькой и пахал и сеял, — отмахнулся Лавруня. — Пропал бы пиджачок! Вот повезло, дак повезло! Хоть, с другой стороны, — и эта одежка еще справная была, а ты эдак изуродовал ее. Неужто не мог сказать, что, мол, зараз будешь деда немецкой науке учить, я для этого великого дела и штаны бы снял…
— Ну, плети, плети нам сказочку на прощанье, — недобро усмехнулся Шуляк. — Вот сейчас подсадим под ручки в «черную карету», и поедешь ты туда, куда Макар телят не гонял. Пиши, пан писарь: «За большевистскую пропаганду на улицах села Микуличи…»
— Пишу, пан староста.
— Сказочку, это можно, — оживился Лавруня. — В давние, значит, времена писарь один из управы напился в стельку, поклал голову на руки и храпит себе за столом. А тут нелегкая пристава принесла. Растолкал он писаря: «Ты на службе, свинья эдакая, или где?» Писарь, глаз не продравши, отвечает: «А вы мне не тыкайте!» Глядь, а перед ним сам пристав. «Где староста?!» — кричит пристав. «А они туточки, в свинарнике протрезвляются…»
Лавруня засмеялся, как молодой.
Так и обжег тот смех Шуляка.
— Ты мне цирки свои не строй! — взвился он. — Это тебе не при большевиках, кончились ваши смешочки! Вишь, земли ему в казане да с ложкой не поднесли, так он уж и на великую Германию бочку катит. Под немцем сейчас земли той хочешь — ешь, хочешь — кидай: от Ламаншев до Волги. А только таким голопупым, как ты, — вот земельки!
Степан смачно скрутил дулю и поднес к самому носу деда.
— Известное дело, дошли и до Волги наши освободители, спасибо, господи, — закивал Лавруня, косясь красным глазом на Степанов кулак. — Это вроде как я парубком в Вересочи к девке ходил. А назавтра хлопцы и спрашивают: «Ну, Лавруня, как там, в Вересочи, было?» — «Та добре было, — говорю. — Раз сходил — два раза побили…»
Степан как держал кулак у дедова носа, так что было сил в руке и ткнул им в лицо. Голова Лавруни стукнулась о косяк, из разбитой губы побежала кровь, но он еще пытался улыбаться:
— А помнишь, Степан, как я приходил к тебе просить за свою дочку, чтоб не гнали ее в Германию? Пожалей стариков, хоть одно дитя оставь, говорил тебе, двоих уже забрал у меня, баба от горя согнулась. А ты оскалился, как пес скаженный: «Эх, как дам сейчас! И в подвал замкну!» Смотри, Степан, придет година — и веревке радехонек будешь, чтобы свою иудину жизнь окончить. Тогда много что поймешь и за многим пожалкуешь. Потому что и свинья раз в жизни в небо глядит: когда колют ее…
Красный туман застил глаза Шуляку. Он ударил Лавруню под дых. Дед упал на дверь, та открылась. Шуляк бил и уж не видел, куда бьет. Лавруня мешком свалился на крыльцо, покатился по ступеням — Степан опустился следом за ним, продолжая месить худое дедово тело сапогами. Испуганный голос Варакуты отрезвил его:
— Пан староста! Пан староста!
Лавруня неподвижно, как вымолоченный сноп, лежал посреди двора, орошенного кровью. Капли крови темнели на передках Степановых сапог.
— В подвал прикажете, пан староста? — подплыло к нему белое лицо Девятки. Слабаки, боятся и своей и чужой крови, только на нем, на Конюше, все и держится!
— И тут подохнет! Веди Гальку!
Он вошел в сборню, опустился на лавку под окном, закурил немецкую сигарету и выплюнул: трава травой. Затянулся писаревым самосадом: едкий махорочный дым обжег нутро. В окно видел, как пошевелился, поднял голову Лавруня, оперся на руки и пополз по двору, волоча ноги, как грабли; по песку стлался за ним кровавый след. Возле калитки дед двумя руками ухватился за столб, поднялся на ноги и повис на тыне. «Живучий, стервец, — со злой завистью подумал Шуляк, — большевики по головке не гладили, мы мотузим, как кота, а он и после нас еще жить будет…»