Жаркая тундра - страница 3

— Мне уже вставать пора. Смену на вахту отправлять надо.

Санька не успел еще залезть в мешок, как в дверь гулко забарабанили.

— Кого это леший по ночам носит? — проворчал отец и, чиркнув спичкой, зажег керосиновую лампу. Люди на нарах зашевелились.

Отец подошел к двери и изо всей силы двинул ее плечом. Дверь распахнулась, впуская в барак ватные клубы пара.

— Входи, мы не запираемся, — сказал отец. — Силенки, что ли, не хватило?

На пороге стоял человек, лицо его было до самых глаз замотано шарфом. Хлопая белыми ресницами, человек спросил:

— Кто тут Арбузов?

— Ну я, а что? Гостинцев мне принес?

Вошедший размотал шарф, и, вглядевшись в его лицо, отец уже серьезно спросил:

— Случилось что-нибудь?

— Человек обморозился. Сильно. Кровь носом так и хлещет. Видно, легкие спалил.

— Вы откуда?

— Из сейсморазведки. Километров пять от вас. Нужна машина. Вот послали к Арбузову.

— Ах ты черт! — сказал отец. — И Володя, как на грех, уехал… Ну, ладно, ребята поймут.

Он стал одеваться.

— Вы сами поедете? — чуть удивленно спросил сейсморазведчик.

— Сам, — буркнул отец. — Я шофер не ахти какой, да тут светофоров нету. Пошли!

Скоро снаружи простуженно закашлял мотор, потом кашель перешел в рычание, и вскоре стало тихо — вездеход ушел.

— Больница в Еловом, — среди общего молчания сказал кто-то. — В оба конца часа четыре, да отсюда до буровой полтора. В общем, придется третьей смене еще одну вахту вкалывать.

— Арбузову плевать, — раздался вдруг злой голос. — Ему нашего брата не жалко. Хоть в дугу согнись — все мало. Привык, понимаешь, нашим горбом ордена зарабатывать!

Санька весь сжался, услышав эти слова. Но у него отлегло от сердца, когда заговорил Рубакин.

— Ты его ордена не трожь, Иван, — с тихой угрозой сказал бурильщик. — Матвеич здесь двадцать лет жилы рвет. Ты за свою жизнь воды столько не выпил, сколько из него комары крови повысосали. А о третьей смене не убивайся, там люди, небось, не тебе чета.

Рубакин поднялся и растопил печь, плеснув на дрова немного керосину. Пламя в печи обрадованно загудело. Рубакин поставил на конфорку огромный ведерный чайник и закурил.

— Н-да, катятся годы, как камешки под гору, — вдруг сказал он, ни к кому не обращаясь. — Вот сейчас думаю и сообразить не могу: которая эта скважина по счету?

— Уж так-таки и забыл? — недоверчиво спросил Федя-дизелист, тоже слезая с нар.

Рубакин помотал лысой головой.

— Ей-богу, парень, забыл. И вот что интересно: помнятся почему-то не самые удачные, а самые трудные скважины. Была у нас с Матвеичем такая под номером семь. Намаялись мы с ней до темноты в глазах… Ну, добрались наконец до заданной глубины. Нефть вроде бы пошла — хорошая нефть, легкая. Обрадовались мы, да ненадолго. Струя вскоре плеваться стала, а потом и вовсе затихла. Значит, думаем, дошло наше долото до крепких палеозойских пород, а в них нефть заполняет только небольшие трещины, не то что в проницаемых песчаниках — те наподобие губки ее собирают. Н-да. Налил в тот раз Матвеич пузырек первой нашей красавицы. С тех пор и носил с собой, вроде талисмана. Другой раз сорвется кто-нибудь из ребят и начнет эти поганые болота лаять: и такие-то они рассякие, и нефти-то в них отродясь не водилось, и нет на это проклятущее комарье хоть маленькой атомной бомбы! А Матвеич крикуну свой пузырек под нос: на, понюхай, вода или нефть? А если нефть, то ее все равно добудем…

Так же неожиданно, как и начал, Рубакин прервал свой рассказ:

— А ну, ребята, налетай — пузо чайком погреем! Саня, слезай!

Крепко заваренный чай пили со сгущенкой. На столе лежали хлеб и толсто нарезанные ломти колбасы, но Санька ел вяло: этот Иван настроение все-таки испоганил.

Четыре окна барака, обрамленные мокрыми ледяными наростами, были словно залиты синими чернилами. Синь эта понемногу светлела и переходила в голубизну: где-то далеко на востоке, за покрытыми снегом болотами, за белыми перелесками, занимался день.

Тихонько тренькал на гитаре Федя-дизелист, напевая высоким голосом одну и ту же чудную песенку:

Трень-трень, гитара… «Через пни да кочки…»