Женщина из бедного мира - страница 39

Конрад кончил есть и только тут обратил на меня внимание:

— Ты же ничего не ела?

— Не хочется. Я смотрела на тебя.

— На меня?

— Да. Я глядела и думала: тебе, должно быть, очень трудно, в последнее время ты совсем извелся. Или у тебя какое-то горе, которое ты не хочешь открыть мне?

— Да нет. Горе то же, что и всегда: наше общее горе бедных. Эти кровавые собаки не дают нам жить. Рабочих преследуют, как беззащитных овечек. Военно-полевые суды действуют с невыносимой жестокостью. Процветает предательство, за любое мало-мальски смелое слово грозит смерть. Не только на островах, где было открытое выступление, но и тут, где все давно успокоилось, продолжаются кровавые истязания рабочих. Вот это меня и мучает, крадет мой сон. Я частенько просто презираю себя за то, что в ноябре не очень энергично призывал рабочих выйти на улицы. Но кто мог тогда предположить, что все так кончится. Да и оставались мы почти с голыми руками — у нас было невероятно мало оружия.

Я чувствовала, как в сердце моем, словно огненный вал, поднимается гнев. «Если буржуазия так собирается защищать «отечество и свободу» — убивать беззащитных рабочих, то это отечество уже не является отечеством рабочих и подобная «свобода», не для трудящихся. И если буржуазия считает оправданной свою вражду и месть, то пусть она не удивляется, что трудовой люд отмерит ей той же мерой и начнет борьбу. Кто сеет ветер, тот пожинает бурю. И кто однажды поднимет меч — от меча и погибнет». Это были, конечно, мысли Конрада, они мне когда-то запомнились и теперь снова всплыли в памяти. Но я вообще настолько находилась под влиянием Конрада, что у меня как бы уже и не было своих мыслей и мнений. То, что он делал, — было по-моему верно, что говорил — было правильно.

— Эти горлопаны на каждом углу, кричат об ужасных преступлениях большевиков, — продолжал Конрад, — но то, что они сами делают, об этом и не пикнут. Сотни арестованных, сотни растерзанных под покровом ночи, — по их мнению, все это ничего, все это разрешено… Мол, большевики убивали в отместку, а они — во имя «демократии и свободы». Какая бесстыдная ложь! Вот они-то и убивают ради мести, потому что им нужно избавиться от «революционных материй», чтобы никто не препятствовал их свободе эксплуатации и не мешал их пищеварению. Это и есть кровавая расплата, это обыкновенный белый террор, который сейчас в ходу против рабочих, и число его жертв неисчислимо. Имена всех погибших мы, наверно, никогда не узнаем: так ловко скрывают буржуазные псы свою кровавую работу…

Я ничего не ответила, и Конрад больше не заговаривал об этом. Мы решили, что на следующий день вместе поедем в Тарту. Правда, денег было мало. Поездка туда и обратно стоила около сорока марок, на них можно было кое-что купить. Сапожки у меня износились, туфли тоже, нужны были новые чулки. Но я боялась, что без Конрада кто-нибудь придет, может, полиция, и не хотела оставаться одна.

Путешествие это не было особо приятным. Мы отправились в восемь часов вечера. Ехали в переполненном вагоне для перевозки скота. Нашли место возле печурки, где временами было так жарко, что, того гляди, обожжешься, и тут же становилось так холодно, что пробирала дрожь. Пробовали вздремнуть на плече друг у друга, но из этого ничего не вышло. А когда по дороге прибавилось пассажиров, нас так стеснили, что пришлось меняться местами: когда один сидел — другой стоял. Стоять подолгу я не привыкла, ноги начинали болеть, и в голове гудело и шумело.

Вспомнилась другая такая поездка — по России — во время мировой войны. Поссорившись с матерью, я ушла тогда из дому, чтобы уехать к отцу, который служил в лесничестве где-то на границе с Польшей. Отца я не нашла: он пал невинной жертвой, попал, как сказали, «под ноги войне». И началось мое путешествие в Петроград, — так же, как сейчас, в переполненной теплушке. Я думала об этом, и меня охватывала тоска, слезы сами набегали на глаза. Такой жалкой, такой убогой виделась мне наша жизнь, и все же мы не требовали от нее слишком многого, только немножко счастья, только чуть побольше хлеба, чуть меньше страданий. Мы вынуждены перебираться с места на место, будто вечные беженцы, а тем, от кого мы бежим, остается все: деньги и богатство, тысячи удовольствий, безграничная свобода и полные права. А чья жизнь, в конце концов, достойнее, у кого больше права?