Женщины Кузнецкстроя - страница 19

Женщины выполняли всякое задание, особенно с первым займом. Новиков на собрании рассказывал мам значение займа, сказал, что женщина должна быть здесь застрельщиком. И все делегатки пошли. Каждая должна была взять подписной лист. Ходили они по домам и по деревням и брали подписку на заем. Тогда продавали за наличный расчет. Носили два листа. Один за наличный расчет, а другой — подписной. Большинство подписывалось на 5-10-15 рублей. Одна женщина продала страшно много облигаций. Заем провернули исключительно женщины. Из мужчин ходили только те, которые прикрепились к рабочкому.

С ликвидацией неграмотности в 1929 г. дело обстояло так. У нас был один мальчик Коля в бараке, его Союзсовторг назначил ликвидировать неграмотность. Он тогда возмущался, что молодежь нехотя занимается, и отказался работать. Так что ликвидаторы были очень скверные. Жены культработников не принимали никакого участия в работе: помню, у нас одна делегатка заспорила, что муж и жена не имеют права вместе работать. Я в корне ей возражала, что это неверно, что мы свободные граждане и должны работать. Когда не хватало сил, то опять ставился вопрос, почему жены сидят и ничего не делают. Помню даже, что некоторых вызывали в Союз и говорили: “Ваша жена грамотная, может работать, пусть она приходит”. У нас было много жен культработников, которые могли бы прекрасно вести ликвидацию неграмотности, но они не шли к нам, а те, которые вели ликвидацию, сами плохо знали грамоту. Трудно было тогда привлечь женщину к работе, потому что была такая грязь, что болотные сапоги оставались в грязи. Кроме того, возможно, что это были совсем другие люди. Помню я, жену сотрудника попросили напечатать статью в газету — она была машинистка. И она не пошла. Что мы могли ей сделать? Мы не имели возможности ее заставить. Написали об этом в стенгазете, но ей как об стенку горох.

Старуха, которая приезжала на 8 марта, первая поступила в колхоз. Вышло это так. Когда мы приехали 7-го в деревню, сидит эта старуха и время от времени вставляет реплики. Мы посадили ее в президиум. Она, оказывается, знает всех крестьян и оказала нам большую помощь, когда начали выдвигать кандидатуры. Все молодые выдвинули эту старуху: она умеет говорить, она поедет. А молодые все сидели в сторонке. Связь эта у нас держалась недолго. В первую весну у нас разлилась река, и связь порвалась. Несколько раз они были у меня. Один раз они приехали просить нас сделать постановку, но мы тогда не собрались: для этого нужны были лошади, а средств не было. Мы эту старуху сделали почетным гостем, надели на нее красный платок. Мне тоже тогда преподнесли красный галстук. Я и пошла в этом красном галстуке плясать, а мне пионеры сделали замечание: нельзя в этом красном галстуке плясать, а я им ответила, что это нам праздник — 8 марта. (5, Л. 261-271.)

Старший монтер электростанции. Работала жеиорганизатором в цехе.

Я рождения 1904 года. Захватила я еще старый приют. Он был организован благотворительным обществом. Этот приют держала мадам Бариц. Я осталась сиротой. Родственники, правда, у меня были, но у них была своя семья. Осталась я после матери семи лет. В первую революцию, в 17-м году, этот приют распустили. В 1917 году мне было 15 лег, и я начала жить самостоятельно, вернее, беспризорничать. Тут мне многое пришлось пережить. Это был самый гибкий возраст, а я без средств к существованию и жила, как могла. Бывала и в солдатских казармах, чтобы они меня подкормили. И все-таки я росла и боролась с жизнью.

Жила я все больше на Востоке: была в Нерчинске, в Иркутске, Хабаровске. Я была беспризорная. В приюте я окончила 5 групп. Я была связана со многими беспризорниками, которых я теперь потеряла из виду. У нас был твердый закон: не просить, а лучше стянуть. Стянуть что-нибудь ценное я не могла, а вот колбасу, селедку, печенье — это мы таскали у китайцев и этим набивали полные карманы. И вот полураздетые, полуразутые, собирались мы по 5-6 человек в кучи, как поросята, и согревали друг друга. Утром просыпаемся и, не умываясь, ходим. Так я жила около двух лет.