Жестокий расцвет - страница 4
— Лиха беда начало! — мрачно говорила она. — Сначала шифоньеры, диваны, потом кофе в постель, а потом...
От этого зловещего "а потом...", должен сознаться, и мне становилось не по себе.
Однако жизнь молодой комсомольской семьи складывалась отнюдь не так идиллически, как это выглядит в стихотворении. Через несколько лет в жизни Ольги, изобиловавшей горестными событиями, случилось одно из самых горестных: умерла маленькая Ирочка.
Вскоре после ее смерти Ольга написала:Сама я тебя отпустила, сама угадала конец, мой ласковый, рыженький, милый, мой первый, мой лучший птенец...
Недолго прожила и вторая дочка Ольги, Майя, отцом которой был Молчанов. Да и у него самого оставалось не так уж много лет впереди...
Но пока все шло своим чередом: почти каждый вечер мы отправлялись в "слезу", где всегда было людно и всегда интересно. У Штейна молодой Ираклий Андроников исполнял свои тогда еще мало кому ведомые устные рассказы. Мы восхищались ими и пророчили Ираклию блестящую будущность. У Эрлиха часто бывал Борис Чирков, еще не сыгравший своего знаменитого Максима, но уже и тогда неотразимо талантливый.
В апреле 1932 года "слеза" бурно переживала постановление ЦК партии о ликвидации РАПП — для всех нас, теперь уже бывших рапповцев, оно явилось полной неожиданностью. Кое-кому из нас — в том числе, а может быть, и в первую очередь мне, успевшему напечатать немало вульгарных, типично рапповских, "проработочных" статеек, — предстояло доказать свое право на работу в литературе. Впрочем, нас — и меня, в частности, — это не слишком смущало. Мы были молоды, полны энергии и верили в свои силы.
"...НО БЫЛ КОГДА-ТО СИНИЙ-СИНИЙ ДЕНЬ..."
Кроме нас, частенько наведывался в "слезу" сначала сам по себе, а затем вместе с нами Юрий Герман, молодой писатель, сравнительно недавно появившийся в Ленинграде. Несмотря на свою молодость — ему было тогда года двадцать два,— Герман уже выпустил две книги: "Рафаэль из парикмахерской" (ее он стыдился) и "Вступление" (эта последняя широко читалась и обсуждалась).
Герман обитал на Васильевском острове в огромной коммунальной квартире, где по соседству с его комнатой шипело и чадало полтора десятка примусов и керосинок. Меня привел к нему Владимир Беляев, молодой рабочий с завода "Большевик". Он ходил тогда в кожаном шлеме, писал рассказы и не думал, что станет автором книги, которую будут зачитывать до дыр многие поколения советских мальчишек.
После того как М. Горький в беседе с турецкими литераторами одобрительно упомянул "Вступление" — это произошло в мае 1932 года, — Герман стал появляться в "слезе" особенно часто. Бывал он главным образом у Чумандрина, который обещал ему устроить — и действительно устроил — свидание с Горьким.
Подружившись с Германом, мы стали приходить к Ольге втроем. Затем встречались и у Германа — вскоре он получил квартиру в так называемой надстройке, писательском доме на канале Грибоедова. Однако дружеское сближение Берггольц и Германа шло совсем не так гладко, как нам хотелось. Люди ярко одаренные, ровесники (тогда несомненно "лидировал" Герман; в активе Берггольц числилось, в сущности, всего несколько маленьких книжечек детей), оба не хотели идти ни на какие уступки в спорах и отстаивали свои точки зрения яростно, ожесточаясь и нередко переходя на личности.
Герман в свои двадцать с небольшим держался солидно и поражал зрелостью взглядов на литературу. Наши ночные бдения на канале Грибоедова часто прерывались тем, что он подходил к книжной полке, брал наугад любой из томов Толстого или Чехова и с восхищением читал из "Войны и мира", "Смерти Ивана Ильича", "Попрыгуньи", "Дамы с собачкой"...
Берггольц, конечно, понимала, что такое Чехов и Толстой, но была полна комсомольского, кумачового задора, помноженного еще на рапповские железные лозунги создания Магнитостроя литературы, призыва ударников, одемьянивания поэзии (один из руководителей РАПП в свое время остроумно оговаривался, что одемьянивание не означает обеднения, но никакие оговорки, разумеется, не меняли сути дела). Что греха таить, эти лозунги еще не потеряли тогда смысл и для меня.