Жестокий расцвет - страница 5

Вполне соглашаясь, что Герман чертовски, дьявольски талантлив, Ольга тем не менее твердила:

— Конечно, "Вступление" — прекрасная книга, но все-таки это книга попутчика, а не пролетарского писателя. Вечная проблема — принимать или не принимать строительство социализма. Да эта проблема уже давно решена! Ее решали и Федин, и Леонов, и Сельвинский, и Олеша. Молодым писателям нужно быть ближе к жизни, к тому, что каждый день совершается на фабриках и заводах, в совхозах и колхозах.

Она была не из тех, кто думает одно, а говорит другое. Свои мысли она выска­зывала Герману в лицо. А он яростно защищался и, в свою очередь, переходил в ата­ку, обвиняя Ольгу в упрощенчестве, рапповском схематизме, профанации искусства. Ярость, с которой он оборонялся, объяснялась еще и тем, что именно тогда в "Лите­ратурной газете" была напечатана статья, озаглавленная "Вступление попутчика". "Преодолеть ошибки своего мировоззрения, — говорилось в этой статье,— нечеткость своего политического мышления — наследие идейного и литературного прошлого авто­ра — задача, к разрешению которой он должен подойти на очередном этапе своего творческого пути". Автор, видимо, полагал, что имеет дело с пожилым и опытным писателем-попутчиком, чье мировоззрение отягощено "наследием идейного и литератур­ного прошлого"...

Когда нa каком-нибудь писательском собрании слово предоставлялось Берггольц и она шла на трибуну, поправляя свою золотистую прядку, Герман шептал мне на ухо:

— Сейчас опять обзовет меня попутчиком. Или начнет выдавать про успехи на­шей промышленности. Неужели кто-то всерьез думает, что это и есть знание жизни? Это же просто цитаты, надерганные из газетных передовиц!

При всем том нельзя было не заметить, что Герман и Берггольц пристрастно и ревниво интересуются друг другом, что их яростные споры нужны обоим, что силы притяжения могущественнее сил отталкивания.

Летом 1935 года Герман и я оказались в группе ленинградских писатемей, поехав­ших в Грузию. К тому времени Герман стал близким моим другом, одним из самых близких за всю жизнь.

Вернуться в Ленинград мы задумали через Одессу и в Батуми, погрузились на теплоход. Хотя на руках у нас были билеты первого класса, но по стечению обсто­ятельств ехать пришлось на палубе. Мы с Германом решили дотянуть до Коктебеля и там в писательском Доме творчества восстановить силы, вконец подорванные не­удачным морским путешествием. К нам присоединился Евгений Шварц.

Когда теплоход приближался к Феодосии, Герман как бы между прочим объявил, что Берггольц сейчас в Коктебеле и, вероятно, нас встретит. Я обрадовался, но Герман охладил мой пыл:

— Тебя, видимо, давно никто не воспитывал. Приготовься к очередной лекции о передовиках производства.

Однако в тоне его на этот раз не было раздражения.

В феодосийском порту нас действительно встретила Ольга. Покрытая особым, только ей одной присущим нежно-золотистым загаром, такая же нежно-золотоволосая ("Мой послушный мягкий волос масти светло-золотой"!), она весело рассказывала, как добиралась сюда из Коктебеля в кузове грузовика, среди катавшихся бочек с бен­зином, нефтью и чем-то еще, как чуть не вывалилась на крутом повороте, как еще из грузовика увидала наш теплоход и боялась опоздать... Я на правах старого уже приятеля обнял ее. Герман поцеловал ей руку вежливо и несколько отчужденно.

В Доме творчества нас, как выяснилось, ждали — об этом позаботилась Ольга — и уже приготовили комнату на троих. Тогда это считалось верхом комфорта.

Десять дней, проведенных нами в Коктебеле, как принято писать в таких случа­ях, слились в один нескончаемо длинный день, полный солнца, моря, беззаботного отдыха, веселого дружеского общения. Однако каким бы длинным этот день ни был, кончился он все же очень скоро. Настало время садиться в пыльный, душный вагон и ехать восвояси.

Ольга, еще остававшаяся в Коктебеле, провожала нас. Она шутила, пыталась улыбаться, но глаза были грустные. Герман смотрел по сторонам и молча покуривал.

Поезд тронулся. Наше лето 1935 года кончалось. Выглянув из вагона, я еще долго видел тоненькую фигурку, одиноко стоявшую на перроне.В Ленинграде мы продолжали встречайся то у Бертгольц в "слезе", то у Германа в "надстройке".