Жила-была девочка… - страница 4
И сейчас, устало шагая по залитой ярким летним солнцем улице, она, как всегда, мысленно, рассказывала оставшемуся под тополем Гошке об этих, прожитых ею в классе, часах. «Ты понимаешь, никак не могла. Ну совсем чуть-чуть не хватало, чтобы решить, и я все думала. А потом Наталья Федоровна… Это даже совсем непонятно, Гоша. Такая строгая, такая придира и… Вот уж я растерялась. А ты, значит, ждал меня и волновался? Спасибо тебе. И за решение спасибо. Только не могла я… Гошенька. Это же нечестно. Нет, я не гордая, а просто не могла вот так… списать. Да и кто бы поверил мне, если бы все решила? Верно? Но все равно спасибо. За то, что думал, переживал за меня. А Женечка вот ушла. Она же отличница, ей что? Самая первая решила и ушла. Но я знаю, что она тоже за меня переживала. Может быть, поэтому и ушла. Ведь это так мучительно — ждать! Правда, Гоша?»
И совсем не важно, что никто тебя не слышит. Друг он потому и друг, что поймет и без слов. А это так нужно и важно, чтобы тебя понимали без слов.
Весь перепачканный грязью Борька одиноко ревел в квартире. Юлька торопливо сбросила платье, надела старенький, очень короткий халатик, подхватила братика на руки.
— Бореньке скучно? Да? А мы сейчас перестанем плакать, мы улыбнемся…
— Злать хоцу! — проревел Борька требовательно. — Злать!
Грубиян Борька. «Жрать» — это еще не самое страшное, что он может сказать. Иногда, чем-нибудь рассерженный, он начинает ругаться так отвратительно, что Юлька, даже слушая это в одиночестве, мучительно краснеет. И обиднее всего то, что другие, хорошие слова, Борька выговаривает невнятно, с картавинкой, а вот ругается отчетливо и твердо, будто взрослый. И сколько ни бьется Юлька, никак не может отучить от этого Борьку.
— Кушать, Боренька. Ну скажи: ку-шать, ку-шать.
— Ку-сать, — произносит Борька, ожидающе глядя на сестру. — Кус-сать!
— Вот молодец!
Но не успела Юлька улыбнуться, как Борька, решив, что учиться произношению сейчас не время, громко заревел:
— Злать, сука!
Держа Борьку на руках, Юлька кинулась на кухню. Торопливо помешивая, разогревала Борькину кашу, без умолку, не давая времени Борьке хоть что-то сказать, тараторила:
— Мы сейчас будем кушать, мы с Боренькой будем кушать кашку. Какая вкусная кашка…
Маленький он еще, совсем маленький. Смотрит на Юльку своими голубыми глазенками, ждет кашки, обняв горячей ручонкой ее шею.
— Боренька любит кашку. А сейчас мы возьмем ложечку, сядем за столик… Вот так!
Никого нет у Борьки, кроме Юльки. Мама — не в счет. Она — несчастная и, наверно, давно бы пропала, если бы не Юлька. Только когда трезвая, она не слушает Юльку, делает все по-своему и даже злится. Но если пьяная, бывает послушной и тихой и смотрит тогда на Юльку робко и виновато. И если в квартире в это время никого не бывает, сделает все, что ни прикажет ей Юлька. Только что можно приказать-то ей, пьяной? Чтобы легла спать? Да и редко бывает так, чтобы не было кого-нибудь в их квартире.
Но даже пьяная, мама не любит Борьку. Потому что он больной. Третий год ему уже, а ходит плохо. Не держат его ножки. И еще не любит, наверно, потому, что не знает мама, кто Борькин папа. С тех пор, как она прогнала Юлькиного отца и погиб дядя Витя, не раз выходила замуж мама, но все попадались ей почему-то подлецы или негодяи. Сначала Юлька переживала за нее и все надеялась, что попадется настоящий человек. А потом поняла, что настоящего человека уже не будет. Кому нужна такая жена, как мама? И теперь надеялась Юлька лишь на себя, ибо больше надеяться ей было не на кого.
Наевшись, Борька задремал. Юлька тихонько раздела его, уложила в кроватку и взялась за осмотр своего школьного платья.
Давно было куплено платье. Еще когда она в седьмой класс пошла. Было оно тогда в самый раз и очень шло Юльке. Теперь платье выцвело, поизносилось. И выросла из него Юлька. В талии платье еще ничего, а вот на груди и бедрах того и гляди лопнет по швам. Ну, грудь хоть стянуть можно, а на бедрах трещит платье при каждом движении. Вот и тревожится Юлька, рассматривает, вздыхая: снова расползлась материя и надо штопать. Только не до него сейчас, потом…