Жизнь Аполлония Тианского - страница 4

11. Вот как рассуждал Аполлоний о том, что не следует чрезмерна усердствовать в жертвоприношениях и посвящениях. Однажды, вскоре после изгнания помянутого киликиянина, когда особенно много людей собралось в святилище, он спросил жреца: «Правосудны ли боги?» — «Без сомнения, — отвечал тот, — очень даже правосудны». «Ну, а прозорливы ли они?» — «Чья же прозорливость сравнится с божественной?» — «В таком случае известны ли им человеческие дела? Может быть в этом они несведущи?» — «Напротив, тут-то их превосходство над людьми более всего очевидно, ибо люди даже в собственных своих делах неспособны разобраться, богам же ведомо и божеское, и человеческое». — «Ты говоришь, о жрец, на редкость благоразумно и верно, — возразил Аполлоний, — однако же отсюда, я полагаю, следует, что раз уж богам все известно, явившийся во храм должен по совести возносить одну единственную молитву: «Боги, воздайте мне по заслугам». Поистине, о жрец, праведники заслуживают хорошего, негодяи же, напротив, худого — так что милостивые боги того, кто чист и чужд зла, отпускают, увенчав не золотым венком, но всяческой благодатью, а ежели увидят они пред собой развратного злодея, то вручают его правосудию, ибо он лишь усугубляет их гнев, оскверняя своим мерзостным присутствием святость храма». Затем оборотясь к кумиру Асклепия, он воззвал так: «Ты мудр, Асклепий, мудростью неизреченной и сокровенной, ибо не допускаешь до себя злодеев, хоть бы и несли они тебе все богатства Индии и Сард, ибо не от благочестия эти жертвы, но от желания подкупить правосудие, коим вы не торгуете, о правосудные боги!». И множество таковых премудростей изрекал Аполлоний в святилище, будучи еще юношей.

12. Вот и другой случай, происшедший с ним в Эгах. Киликиянами в ту пору правил некий человек, наглый и развратный. Когда до него дошел слух о красоте Аполлония, он тут же бросил все дела — а он в это время вершил суд в Тарсе — и поспешил в Эги под предлогом болезни, якобы нуждаясь в помощи Асклепия. Там, подойдя к Аполлонию, который прогуливался в одиночестве, он попросил: «Заступись за меня перед богом». — «Зачем тебе заступник, — возразил тот, — ежели совесть у тебя чиста? Благочестивым боги рады и без поручительства». — «Клянусь Зевсом, Аполлоний, для тебя бог уже стал гостеприимцем, а для меня еще нет». — «Так ведь и за меня поручилась лишь моя добродетель, которую я блюду, насколько это возможно в юности, — она и помогла мне сделаться служителем и другом Асклепия. Ежели и ты печешься о добродетели, смело обращайся к богу и проси, чего хочешь». — «Все же я хотел бы, клянусь Зевсом, прежде кой о чем попросить тебя». — «О чем же?» — «О том, о чем положено просить красавцев — поделиться красотой и не отказывать в прелестях». Все это он говорил томным голосом, строя глазки, с обычными у подобных развратников ужимками. Аполлоний, насупившись, прервал его: «Да ты с ума сошел, мерзавец!» Услыхав такое, тот не просто разгневался, а еще и начал угрожать, что голову-де тебе снесу, однако юноша в ответ только усмехнулся и воскликнул: «О третий день!» И действительно, как раз на третий день негодяй был убит на дороге стражниками, ибо вместе с каппадокийским царем Архелаем[11] затеял заговор против римлян. Этот рассказ и многие другие, ему подобные, записаны Максимом Эгийским, который благодаря своему прославленному красноречию удостоился войти в число императорских письмоводителей.

13. Когда Аполлоний узнал о смерти отца, то, поспешив в Тиану, своеручно похоронил его рядом с матерью, опочившей незадолго перед тем, а унаследованное богатство разделил с братом, который был невоздержан и пристрастен к пьянству, однако достиг уже двадцатитрехлетнего возраста и, стало быть, не подлежал опеке, между тем как Аполлонию минуло лишь двадцать, так что по закону ему требовался опекун. Поэтому он опять поселился в Эгах, уподобив святилище Асклепия Ликею и Академии[12], ибо своды его оглашались эхом ученых бесед, а в Тиану воротился, лишь достигнув совершеннолетия и сделавшись хозяином самому себе. Тут его стали убеждать образумить брата, чтобы тот переменил образ жизни. «Мне это представляется дерзостью, — отвечал Аполлоний, — ибо возможно ли младшему поучать старшего? Однако ежели достанет у меня сил, я попробую исцелить его от пагубных страстей». Затем, отдав брату половину своей доли наследства, потому что тому-де нужно побольше, а ему — самая малость, он мудрым обхождением стал склонять того прислушаться к голосу благоразумия. «Умер батюшка, — говорил он, — который воспитывал и наставлял нас, так что теперь только ты у меня остался, а у тебя — только я. Поэтому, ежели я собьюсь с пути, ты уж посоветуй мне, как исправиться, а ежели ты в чем ошибешься, то не отвергай и моего совета». И вот, подобно тому, как лаской укрощают необъезженных и строптивых коней, Аполлонию удалось вразумить брата и направить его на путь истинный, отвратив от многих пороков, ибо тот и в кости играл, и пьянствовал, и путался с девками, да к тому же еще красил и завивал волосы — словом, вел себя как самый наглый распутник. Устроив дела брата, Аполлоний позаботился и о прочих родственниках, выделив нуждающимся долю из остатков своего наследства. Себе он оставил совсем немного и говорил по этому поводу, что ежели Анаксагор Клазоменский, превративший все свои земли в пастбища, тратил свою мудрость более на скотов, чем на людей, то уж от Кратета Фиванского