Знание-сила, 1997 № 09 (843) - страница 12

И наконец, последний вопрос: почему столь успешно е России укоренилась квазирыночная система, эффективно обслуживаемая антирыночной идеологией безнадежности?

Вот несколько гипотез.

1. Потому, что на первом этапе модернизации это наиболее органичная форма взаимодействия рыночных отношений и нашей национальной культуры (с такими ее глубинными евразийскими архетипами, как мафиозный по своей природе патернализм, опора на «своих», использование коррупции в качестве действенного механизма регулирования, непрозрачность процессов и отношений, уклонение от конкурентной среды и многое другое). Такова естественная форма необходимой интеграции изначальных для нашего отечества мифологем, как, впрочем, и других важных структур капитализма и социализма.

2. Потому, что возникшая социокультурная конструкция позволила медленно (может быть, такая скорость и есть главное достоинство нынешнего процесса модернизации) развернуть застойную глыбу общественного устройства в сторону реальных преобразований. Нестабильность, деструкция, шаг вперед — два шага назад есть своего рода технология необходимого социально-культурного тормоза для слишком радикальных перемен, которые, как много раз было в истории страны, приводили к гражданской войне. С одной стороны, таким образом происходит усвоение азбуки ведения рыночного хозяйства — пусть в особом российском варианте. А с другой — через эту замедленность проживается искушение диктатурой лебеде-пиночетовского типа или, наоборот, чужеродного западного либерализма.

Можно поставить множество конкретных вопросов и попытаться найти ответ. Но как подойти к кардинальным? Скажем, почему российская социокультурная система заинтересована в уклонении от реальности, почему столь тщательно табуируются многие аспекты нашего фактического существования?

Моя версия: в силу чрезвычайной неопределенности, многозначности как самой системы, так и действующего в ней человека. Для того чтобы каждый день решать любую практическую проблему, у нас нужно быть, я бы сказал, художником в сфере социальных связей. Плутовство, византийство — в невнятной смысловой среде — это сфера настоящего искусства. Да и сама система лишится необходимого автоматизма, энергетики естественного действия, если наблюдателям удастся ее полноценно зафиксировать, исчислить, наделить функционально и научно обоснованными технологиями. Табуированность — ее зашита от распада.

Большое самоутешение сегодня — обличать существующий порядок в рамках имеющихся представлении о коррупции, мафиозных отношениях, номенклатуре, национальной неопрятности или лени. Вместо того чтобы самым внимательным образом — и по мере сил безоценочно — изучать реальные механизмы действия такой сложной, такой творческой, так слаженно работающей системы.

Гюнтер Юккер. «Гвоздь»

Есть два варианта оценки происходящего: общественно-экономическая система таким образом саморазрушается или — напротив — выживает. Я интуитивно думаю, что выживает. Приспосабливает национальную ментальность к изменившемуся укладу жизни.

В одной из недавних телепередач режиссер Павел Лунгин рассказывал о том, как едят в Париже. Хорошо, много, с удовольствием, с колоссальным вниманием к процессу. Но вот беда — нет необходимого присутствия голода в их гурманстве. Не то что в России, где обжорство всегда появляется в присутствии голода, а голод — в присутствии обжорства. У Европы нет этих внутренних антиподов. Европа обречена. А вот Россия — нет. Потому что антипод всегда закодирован под кожей любого российского человека, сокрыт в каждом действии.

Может быть, время таких алогичных, таких противоречивых и двойственных, таких неудобных и фантомных цивилизаций еще не пришло. «В Москве, говорит Лунгин,— мне не нравится жить, но она, в отличие от Парижа, не загнивает». •

И все-таки, нам кажется, что по крайней мере один вопрос остался без ответа: почему так насаждается безнадёга? Ведь прежде, в советские времена, у наших партийных сусловых хватало ума убеждать народ, что он живет хорошо, хотя не было ни одного человека, который бы с этим согласился.