Знание-сила, 2005 № 03 (933) - страница 14

Только вот передается этот самый опыт „в картинках“, в потоке сознания, не принимая пригодных для кристаллизации этого опыта форм и формулировок, потому что (см. выше). Этот опыт в таком виде был пригоден для жизни в стабильных, постоянно воспроизводяшихся условиях, поскольку был отлит не в формулы, а в стереотипы поведения, в движение, производимое, по сути, бессознательно.

Например, страх, загнанный в глубокое психологическое подполье с тех пор, как по ночам перестали разъезжать „воронки“, он до сих пор определяет, по мысли Л. Гудкова, „рамки восприятия“ реальности, повышая общую тревожность. Подростки немало веселились, гоняясь по поликлинике за старушками, которых хотели расспросить о Новочеркасском расстреле рабочих в 1962 году; настигнутые, старушки тут же становились глухими, а одна из участниц этой работы потом записала в дневнике: „Мы никак не могли понять, чего они боятся“. Другой старшеклассник, восстанавливавший историю заброшенного и испоганенного еврейского кладбища, то и дело оказывался перед запертой дверью, из-за которой выслушивал: „Я пожилой, больной человек, оставьте меня в покое“.

Реакция подростков, представителей „непуганого поколения“, как раз и говорит, что в прямом наследовании опыта через инстинкты и стереотипы поведения наступил сбой. Из картинок и потока сознания молодые выуживают не то, что пытаются им передать старшие, а что-то совсем другое.

Что именно, это другой разговор. Мы — о коллективной памяти.

Это понятие вызывает здоровый скепсис у моих друзей-ученых, как и модное нынче понятие „общественное сознание“, как и выходящая из моды „культура“. Один мой приятель вообще отказался рассуждать на эту тему, заявив, что „коллективная память“ — это что-то вроде „коллективного бессознательного“: вроде что-то оно значит, только, что именно, не разберешь. Я не ученый, а журналист, и меня „коллективная память“ вполне устраивает: во всей многозначности этого понятия оно схватывает нечто важное и все в общем-то понимают, о чем идет речь.

Пока я хотела бы только зафиксировать некий рубеж, к которому мы, как мне кажется, подошли, что и делает тревогу социологов достаточно обоснованной. Есть две картины ушедшего века в нашей стране. Одна писана исключительно формулами, но она фальшива. Другая писана непосредственной памятью собственной биографии и столь же непосредственными реакциями на происходящее вокруг, только реакции перестают быть адекватны, а поток сознания не может сам по себе превратиться в аналитическую работу осмысления, оценки былого.

„Страшная история. Глупая и нелепая. Две жертвы, четыре инвалида, "не годных к физическому труду". Но ведь за стеной тюрьмы и за "колючкой" лагерей кровь рекой лилась. Случались истории и помасштабней, и пострашнее.

Что в ней особенного? Что она может прибавить, например, к "Архипелагу ГУЛАГ"? Зачем нужно было ее писать?

В том-то и дело, что нет в ней ничего особенного, она могла произойти в те годы где угодно и с кем угодно. И к "Архипелагу" она ничего не прибавит. Но прикосновение к этой истории что-то "прибавило" ко мне, если вы понимаете, о чем я". (Полина Реутова, Пермь, лицей № I, 11-й класс. "Меня избивали и мучили...")

Надеюсь, вы понимаете.

Однажды, прослушав его выступление 9 мая — в День Победы на площади Партизан, я совершенно не узнал Василия Сергеевича, ставшего для всей нашей семьи близким человеком. Только что в своей квартире он говорил нам о том, каким бездарным было наше командование в войне с Гитлером, как "затыкало дыры на фронтах живым мясом", поэтому и погибло наших солдат в несколько раз больше, чем немецких; а здесь, перед праздничной многотысячной толпой, он не мог сказать и доли правды. Он повторял то, что обычно пишут в газетах к 9 мая. А ведь он дожил до такого возраста, когда можно уже не бояться правды. Но дорасти до осознания, что нужна только правда и ничего, кроме правды, ему было не суждено. И таких, как Раков, тысячи, если не миллионы.

Андрей Поляков, Брянск, школа № 60,9-й класс