Знание-сила, 2009 № 04 (982) - страница 8

Александр Каменский

— Недавно было очень популярно высказывание о наших странных отношениях с собственной историей: самое непредсказуемое в России — это ее прошлое. Времена изменились, страна изменилась, а историю как переписывали, так и переписывают все заново и заново. Это у нас такой национальный спорт? Или наше прошлое по-прежнему колеблется вместе с генеральной линией власти?

— А что вы понимаете под «переписыванием» истории? По существу, профессиональные историки только этим и заняты, такова суть их работы. Они ведь не описывают прошлое, а изучают его: постоянно ищут новые источники, сопоставляют с уже известными. Так рождается новое знание, и это такой же путь, как в физике, химии, биологии. И каждый раз, когда удается установить нечто новое о прошлом, мы обязательно «переписываем историю». А как иначе можно работать в науке?

Другое дело, что историк работает не с позитронами или химическими веществами, а с прошлым ныне живущих людей, и это нередко вызывает у них довольно острую реакцию. Причем у нас — особенно острую.

— Почему?

— Исследователи утверждают, что в России всегда было особенное отношение к своей истории, особенно острое ощущение, что настоящее и будущее предопределены прошлым. В какой-то мере это рудименты традиционного сознания. Люди повсюду живо интересуются историей, но для общества современного типа (в веберовском смысле) характерна ориентация на будущее: человек ощущает себя способным самостоятельно творить собственную биографию. Конечно, его стартовые позиции определяются как раз прошлым — его семьи, страны, но это не значит, что все предопределено и от меня практически ничего не зависит. В традиционном же сознании именно прошлое, традиции, сакральные «заветы предков» определяют и настоящее, и будущее. К сожалению, наша культура тут менее конструктивна, больше ориентирована на приспособление к обстоятельствам, а не на их изменение. Как видите, отношение к прошлому, его место в системе ценностей общества — одна из важнейших характеристик культуры, оно влияет на социальное поведение человека.

— Такое обостренное внимание к собственной истории массы непрофессионалов мешает ученому работать?

— Теоретически можно сосредоточиться на «чистой науке», но историк — член общества, он ощущает и разделяет его потребности. Однако между представлениями о прошлом в общественном сознании и представлениями профессиональных ученых всегда и повсюду есть существенный разрыв. Массовое сознание по самой своей природе мифологично, оно не оперирует научными фактами. Историческая наука, конечно, влияет на него, но лишь в небольшой степени. Гораздо более активно влияние школы, религии, художественной литературы, кино, телевидения и других СМИ, а также истории собственной семьи и семейных преданий о ней. В результате рождается некая общая картина, состоящая из отдельных образов прошлого. Зачастую она внутренне противоречива; исследователи частенько удивляются тому, как в массовом сознании уживаются взаимоисключающие для профессионалов представления. Эти образы прошлого всегда идеологичны, они связаны с ценностями того круга, в котором живет человек, людей, которым он доверяет, его референтной группы.

Б. Кустодиев. «Большевик»

— Но историк, как вы сказали, тоже живет не в безвоздушном пространстве, у него есть свой круг, своя референтная группа, свои ценности…

— Разумеется, но это влияние на историка (я говорю о тех, кто занимается научным исследованием, а не выполняет политический заказ) сказывается главным образом в выборе темы работы. Но дабы оставаться в рамках науки: чтобы результат был верифицируем, ученый должен работать по определенным правилам, принятым в научном сообществе. Для историка они просты: я имею право утверждать только то, что основано на историческом источнике, на документе. И в этом смысле историческая наука не занимается прошлым вообще — но только прошлым, зафиксированным в источниках. Интерпретация извлеченного из источников — это всегда не более чем гипотеза. Я толкую источник так, мой коллега иначе, и мы оба имеем на это право, если и моя, и его интерпретации не выходят за рамки «источникового знания».