Золотая блесна. Книга радостей и утешений - страница 11
— Я этого не знал.
— Икринки возникают в ней сами по себе, как непорочное зачатие.
— Гениальная мысль…
— Это не мысль. Просто пришло, и я сказал.
— Сейчас?
— Да, сейчас, на ходу.
*
Подростки иногда придумывают тайны о своем рождении, стыдясь отца и матери и намекая на других родителей, они творят в себе чудесную идею Библии, не прочитав ее.
Утром я убегал из дома на реку и целый день смотрел на поплавок из пробки и гусиного пера.
В глазах текла река, и только поплавок был отрешенной точкой, где я встречал и провожал одновременно каждое мгновение.
Не замечая одиночества, смотрел на поплавок, а за спиной подкрадывалась туча и, озираясь, я вдыхал щемящий запах дождевой воды, какой-то пресный и невыразимый, пронизанный тоскою неба, и судорожно всхлипывал, пытаясь что-то вспомнить, скитания в дождях какой-то капли влаги с ее тысячелетней немотой и затаившимся в ней прозреванием.
Четырнадцатилетний рыболов, я не читал о том, что дух летал над водами. Вокруг меня клубились облака, легенды, мифы, я их не знал, но не любил людей.
На правом берегу чернели обгорелые развалины, сараи и помойки, а левый берег был в плакучих ивах, в одуванчиках и я бежал туда, где было радостно.
*
Далеко за лесами утром слышен звук, напоминающий протяжные гудки старинных пароходов.
Расстояние делает лосиный рев почти неузнаваемым и в ясном небе надо мной проплывает мистический звук.
Я спускаюсь к реке, чтобы умыться, и меня передергивает от стылого блеска воды, по спине пробегает озноб.
Звук трубы уже проходит сквозь меня и как в детстве, пронзительно и безутешно я понимаю, что мне предстоит умереть, исчезнуть навсегда, а я не согласен и у меня нет утешения. И нет смирения.
Святые отцы наводят на меня, тоску своей риторикой. Философы отделались грустными шутками и афоризмами. Мгновения, которые мы называем славой и успехом, ведь у меня все это было, милиция мне отдавала честь на улицах — после стихов, прочитанных на Красной площади во время первомайского парада, — меня не утешают.
Впереди — бесконечное отсутствие. И самое страшное — угасать бессильно и безвольно, понимая, что это наступило, под задушевную песенку в репродукторе богадельни: «Мои года — мое богатство». Никакого богатства лет не существует. Время — карточный шулер. Недобор, недобор, перебор…
Страшнее личной смерти есть только неизвестный мне предел существования Земли. И здесь я не согласен, но бессилен.
Заботы спасают меня от бессмысленного несогласия. Надо принести воды, пока родник не затопило море, развести костер, помыть посуду. Надо сходить к единственному жителю оставленной деревни, взять ключ от лодки и наловить трески на ужин, самое время — в середине прилива.
Марухин придет в темноте. Поймал он или не поймал? Вот и ревность помогает мне спрятаться от вечности за лодками, за сковородками.
Голод усугубляет грустные мысли, но золотистый цвет поджаренной трески и сполохи огня, играющие на бревенчатой стене…
В коридоре затопал Марухин и по его глазам я понял — он поймал!
Где взяла? На какую блесну? Ну ее к черту, — меланхолию с ее мистической трубой за лесом. Это же «движенье», четвертая неделя сентября, все звери движутся, лоси ищут друг друга и оглашают лес мычанием, похожим на гудки старинных пароходов.
По имени ее не называют.
— Она пришла?
— Она уже в реке.
*
Ночью поднялся такой сильный ветер, что наш старый дом продувало насквозь. От окна тянуло холодом. Тонкие как леска сквозняки пронизывали воздух, проникая сквозь щели в рамах, сквозь дыры от выпавших гвоздей, и пламя на свече металось.
Опасно было выйти в лес к источнику, там с треском падали деревья. Хорошо, что мы запаслись водой и дровами.
Огонь, тепло и ветер, воющий на чердаке, навевали уют. Я снял с плиты круги и подержал над пламенем буханку хлеба, чтобы внутри он задышал, а сверху стал хрустящим, такой еще вкуснее свежего.
Марухин на доске разделал малосольного сига, прозрачно-розовая рыба под серебристой пленкой истекала жиром. Я сглотнул слюну. Картошка уже сварилась.
Набросив телогрейку, я нырнул в холодный коридор и осветил ведро с грибами. Набрал в эмалированную миску соленых подосиновиков, вдыхая острый кисловатый запах леса и укропа. Вот и осень! Жаль, что Олег уехал, он сказал бы: — Чего-то не хватает!