Золотая блесна. Книга радостей и утешений - страница 13

Я приезжал в наш могилевский дом.

Солнце светило на диван, на старые тарелки с оранжевой соленой семгой. Отец пытался аккуратно нарезать рыбу «и зубов не нужно, можно размазывать по нёбу языком», как говорил почтмейстер у Лескова. Такую память, ясную как осень, он сохранил до девяноста лет.

Мать улыбалась, голова ее слегка подергивалась, слабо-синие глаза слезились.

Вдруг она спрашивала:

— А ты не боишься? Ведь эта рыба не для нас.

Я успокаивал ее. Отец и мать молчали.

*

С голубоглазым изумлением, о, Игорь! — смотрел на мой подарок Александр Петрович Межиров.

Он обожал таинственное и говорил с преувеличенным восторгом, с экстравагантным заиканием, как будто ночью мы воруем яблоки.

Чистая совесть — не рубаха, которую занашивают к старости, и не были мы лучше в юности, наоборот, мои друзья, старея, стали лучше, благородней.

Борис Кутуза опроверг теорию заношенной рубахи. Ну как его не одарить лососем?

*

Мое любимое удилище не только подсекало и пружинило, передавая мне свою упругость.

Зимой я свертывал и прятал в нем (оно ведь полое) свои крамольные стихи.

И удочку «Шекспир» я превратил в тайник, но никакого тайного расчета в этом не было, просто боялся подлости какой-нибудь обиженной Далилы и весело подумал — женщины не видят удочку, когда они на нее смотрят.

*

Несколько раз я приезжал на Сояну один, с тяжелым рюкзаком, здесь ждал Олега и Марухина; заранее я был готов к такому одиночеству, в звенящей тишине пустого дома.

Под вечер тишина придавливала. Зеркальная вода переворачивала лес и холмы, и возникала странная иллюзия отсутствия Земли.

Грубые мысли ставят все на место, я встряхивал себя и возвращался к дому. Сначала — печь!

Горящие дрова спасали слух от лишних шорохов и непонятных звуков. В конце концов я привыкал… к себе. И мой двойник в реке казался мне знакомым человеком, сопровождающим меня, но даже это было несогласием со схимой одинокого затворничества без книг и без друзей, воспоминание о подземельных норах отшельников с их исступленной набожностью и затхлой духотой не вызывали у меня почтения к преданьям старины глубокой. Вселенная в окне опровергала эти подземелья.

Быть одному легко и даже весело, идешь и вспоминаешь юность на полутемных могилевских улицах.

— Кто тебе в старости подаст воды?

— А я не доживу до старости!

Сидел перед пустым окном деревянной гостиницы, смотрел на воду и мечтал о прошлом. Все так невозвратимо — близко. И такая бедность там улыбается, не жалуясь и не завидуя, столько счастливых вечеров под лампочкой без абажура, только жалких рублей не хватало, чтобы не было стыдно, когда к нам приходили люди.

Проклятые поздние деньги. Теперь в мечтах я приезжаю с этими деньгами — туда… И делаю их всех счастливыми. Вот я и брат привозим новые диваны, стулья. Выбрасываем старую кровать и всякую подкрашенную рухлядь, только письменный стол оставляем, сделанный отцом из платяного шкафа.

Там было все на мне, как на вороне, и старый темно-вишневый шкаф стоял пустой. Отец смотрел на этот шкаф, доставшийся ему случайно, и улыбался. Такое было у него лицо, когда он вынашивал свой тайный замысел.

Подует ветер, зашумят березы, и начинается… На чердаке, на сеновале, под елкой у костра, когда согреюсь, вижу два окна, сияющие в темноте, как будто я бегу с Днепра, вижу младшего брата, он проявлял в кладовке фотографии, мечтая поступить во ВГИК.

Вижу воробья, слетающего к нам на стол. Я подобрал его в снегу полузамерз­шего, принес домой за пазухой и воробей жил у нас до весны, обедал вместе с нами, клевал из масленки, а когда растаял снег и заблестели лужи, он долго чирикал на открытой форточке. «Прощается» — сказал отец, так он пронзительно чирикал и улетел.

Вдруг вижу — деревянный мост и речку Дубровенку, и девочку в нарядных белых гетрах с нотной папкой, с бантом на голове. Она почувствовала, что я обожаю ее и тонко улыбалась, а я шел ей навстречу и не мог дышать.

Шел, ненавидя полное ведро картошки — в одной руке, и десять литров керосина — в другой, но если бы не эти тяжести, я улетел бы в небо.

В окне течет река. Все сбывается в прошлом. И обломки воздушного замка тяжелее кирпичных…