Золотая туфелька - страница 9

Дзянк! — весело стукнулись бокалами все. Не думаю, что Лёля обиделась — у нее никогда не было идефикс со своей красотой. Ей хватало полтазика хладной водицы утром — и солнечную улыбку на весь день. Кстати, пункт первый из «Золотых правил Шан-Гирей». Что тут удивительного? — буркнут скептики. Вся Америка улыбается. А вы, например, хоть знаете, кто научил Америку улыбаться? Ведь когда соскребывали скальпы с индейцев, не улыбались еще? (Во всяком случае, не солнечно). Научил модельер Жаклин Кеннеди — русский малый Олег Кассини. Где бы он был, если бы Лёля за ним не приглядела в начале 1920-х. Есть его воспоминания — и там главка о Шан-Гирей — «она ласкала, а может, пьянила своей улыбкой». Только стоп! А то выболтаем прочие пункты. К тому же варианты правил расходятся, мне, например, по душе — «танцующая улыбка».

Вернемся к Орловой. Что дальше-то? А-а-а... Скандалище. Липкие сплетни. Москва исшушукалась. Слышали? У Орловой в новом фильме — тени фиолетовые у глаз — утопленница! А рот — слышали? — темной ямкой — старушачий! Нос, извините, — хрящ оглоданный! Слышали, Фаечка поддела? — «Лю-юбонька, — и крокодилья улыбка Раневской, — я и не зна-ала, что ты жидо-о-овочка... Или игра пры-ыроды?»

Уф. Сначала валили на главную гримершу Асю — пьет, как сапожник! краски ворует! вместо первой красавицы намалевала бе потрепанную! Александров топал ногами, Ася рыдала. Потом — на пленку. Из собачьего, — кричал Александров, — помета вы пленку нам состряпали! Подавайте пленку иностранную! (Но-но, объяснили, но-но...) А если в самом деле с Любочкой что не так? Жирок выполз с бочков. Складки злые над губками — а сами губки — Бог мой! — подвяли.

Тут кинулась Орлова к ворожее Лёле: что делать?! Да ничего. Лёля умела успокаивать. В Серебряном Бору поплавать. По соснячку на велосипеде. Да влюби в себя Володьку восемнадцатилетнего («Лёля!» — Орлова даже разрумянится), влюби — Лёля была строга, — но Гришеньке не изменяй! На велосипеде — ха-ха-ха — умчишься от оленя юного. Вот откуда прославленные фото Орловой в взившемся платье-колокольце... По-девчоночьи (в сорок семь-то лет!) обнимает руль, закусив губки и пшеничную прядь. Ее запечатлел печальный Володька Золомофейтер.

Да, губки подвяли — но неужели Лёля стала бы подленько интриговать против Любочки? Силу парапсихологическую тратить на женскую чепуху? Никогда. Ветер гневный налетал не по ее воле — особенность неприятная (осторожно докладывали те, которые к Шан-Гирей были приставлены). Потому следовало быть крайне осмотрительными.

Вспомним, Лёля не желала (тем более не ворожила!), чтобы маршал Буденный (хоть хрыч казарменный) на приеме у американского посла, выйдя в сад Спасо-Хауса, на рыжей дерьмяшке поскользнулся, герой, изгваздался. Ну да: дышал сивухой Лёле в лицо: «Ты, красуля, совсем спелая для меня!». Прибавлял (это слышала Олюша Бокшанская): «Когда, красуля, прыгнешь ко мне на матрацик?». Но при чем тут спаниэльчик Мими, который пахучие кучки валил под кусты без всякой парапсихологии? Бокшанская, впрочем, уверяла — Лёля потянула Буденного за ус, шикнув: «Ты, дедуля, сейчас пойдешь в сад нюхать флер-д’оранж... И вернешься кра-си-вый... Тють!»

Но кто верит Бокшанской? Разве с ней соглашались, когда она растелефонила басню про лучший (чем тот, что напечатан) вариант полета Маргариты на метле? И читал его, актерствуя и присверкивая глазами, Макочка (Михаил Булгаков), когда на вечерний чай под абажуром зашла она — Лёля. Никто не видел, а Бокшанская видела, как Лёлька влила караимского ликерца в чашку Маке. Но, спрашивается, почему капли не подействовали? Почему ниточками к себе не привязала? Шиловской милостиво царя писателей — Маку Булгакова — отдала?

Ах, глупенькая Бокшанская. Как ни весело было, когда Мака учил Лёлю попыхивать папиросками по-писательски (хмуря брови, пальпируя подбородок, разогревая уши, ощипывая вихры), как ни щекотно, когда в полутьме прихожей — вспомни шалости студенческие! киевские! — клал ладони свои на Лёлины плечи, нет, прижимал лопатки под платьем — как ни счастливо, когда его твердые, грустные губы трогали щеку, прощаясь, и даже — по взаимной неосторожности — губы его вели «до свиданья» по ее распунцовым губам — но знала тогда пророчица Лёля, что счастье Мака найдет в хохотунье Шиловской. Даже шепнула Маке: «Будешь ждать, милый, двадцать шесть лет... Потерпишь?». Ну еще бы не потерпеть, раз в земле будет лежать... Лёля гладила ему лоб — и не говорила такого. А он смеялся — думал, Лёленька намекает на супружеский союз, а она — о печатании его «Мастера». И о том, что на эти двадцать шесть лет любительница кавалеров Шиловская станет монахиней. Разве может она, Лёля, в таком случае пожелать что-нибудь для себя? Даже Маку Божественного?