Золотой рубин - страница 7
— Грачев? — спросил камердинер.
— Так точно, — ответил Данила Петрович.
— Сейчас доложим его превосходительству, — сказал камердинер и тут же исчез за дверью.
Данила Петрович переминался с ноги на ногу и все недоумевал: зачем же все-таки вызвали его?
«Ну да сейчас узнаю, сейчас все выяснится», — вздохнул он.
А Сенька, налюбовавшись на швейцара, вспомнил про медведя. И тут он увидел медвежье чучело.
Нет, неверно, будто медведь надвигается на тебя, как только ты дверь откроешь. Неправду сказали ребята. Медведь не двигался с места никуда, он спокойно стоял сбоку у окна. А вот тарелку в лапах он держал — это правда, и пасть у него была так широко разинута, что страшно было смотреть.
«Ух и хайло же, брат, у тебя! Попадись тебе живому — сразу сожрешь», — подумал Сенька.
Сенька только было хотел незаметно пододвинуться поближе к чучелу, чтоб погладить его по шерсти, как вдруг в коридоре послышались шаги и басовитое, вполголоса пение:
— Господи, помилуй, господи, помилуй, господи, помилу-у-у-уй!
Это шествовал сам генерал в сопровождении камердинера.
Генерал всегда пел «Господи, помилуй», если был в хорошем духе.
— А, Грач! Здорово, брат, здорово, рад видеть тебя. Быстренько ты прилетел на зов мой, — говорит Мальцев Даниле Петровичу. — Есть у меня к тебе разговор, и разговор серьезный. Но сначала, ты уж не взыщи, на конюшню, брат, на конюшню, там маленько попарят тебя. Да, да, попарят! Марш живым манером туда, а потом обратно ко мне, разговаривать будем.
У Данилы Петровича и земля под ногами поплыла.
— Ваше превосходительство, да за что же это? Кажись, у меня по работе никаких провинностей нет. Смилуйтеся, ради христа, — взмолился Данила Петрович.
— Знаю, знаю, что у тебя на работе всегда все в порядке. Да и так за тобой вины никакой никогда я не замечал.
Стекловар ты у меня качественный. Но тут особое дело, потом я тебе все поясню и растолкую. А сейчас на конюшню, на конюшню. Проводи его туда, — говорит генерал камердинеру.
— Сколько ему, ваше превосходительство? И каких? Горячих? — спрашивает камердинер.
— Нет, зачем же горячих? — засмеялся генерал. — Горячих он еще не заслужил, пусть сначала заработает он их, горячих-то. А для начала ему просто тепленьких пусть всыплют, простых, и двадцать пять всего. Полагаю, что этого для первого разу вполне достаточно.
«Господи ты боже мой! Да за что же это он на меня окрысился?» — думает в ужасе Данила Петрович.
— Ну-с, пошли, — командует камердинер Даниле Петровичу и Сеньке.
А Сенька и понять сначала не может, что к чему, куда их ведут. Он так загляделся на генерала, что и не расслышал всех его слов, не взял в толк смысла приказа генеральского. Понял он все только тогда, когда они с тятькой вслед за камердинером на конюшне очутились.
Конюшни генерала находились тут же, напротив дворца, как только аллею перейдешь. По обе стороны главных ворот конного двора стояли два деревянных двухэтажных дома, где жил управляющий конным двором и кучера; конюшни же находились в глубине двора, а по сторонам каретные сараи, сбруйные и дежурная для кучеров. Вот в эту-то кучерскую дежурную и привел их камердинер. Два здоровенных бородатых верзилы — у генерала все кучера были мужики могучие, один к одному, и у всех бороды что лопаты — мигом встали с широкой дубовой лавки, стоявшей посреди кучерской, словно по команде, во фрунт перед камердинером.
— Здравия желаем, господин камердинер! — дружно гаркнули они.
Камердинер у генерала из первых приближенных был, ему всегда нужно было почет и уважение оказывать — это кучера хорошо знали. Достаточно ему шепнуть генералу про кого-нибудь нехорошее слово, и будет тому горько и кисло. Держался он со всеми чуть ли не как сам генерал. Только перед генералом да его высшими служащими он был тише воды ниже травы.
— Двадцать пять тепленьких вот этому! — приказывает камердинер кучерам, показывая на Данилу Петровича. — По приказу самого его превосходительства.
— Слушаемся! — снова гаркнули бородачи, а сами удивленно переглянулись.
Еще бы не удивиться им! Слов нет: к ним многих присылали для экзекуции, но вот таких, как Данила Петрович, первых мастеров, к ним еще не поступало; пороли только тех, которые помельче.