Золотые ворота. Черное солнце - страница 18

— Нет, я добро помню, — молвил Олесь глухо. — Где же ты теперь?

— Между небом и землей. Вот только-только из военного госпиталя выписался. Почти год после финской провалялся. Видишь, что на память осталось? — он подступил к столу и рванул воротник сорочки.

И тут Олесь с Андреем увидели у Максима на шее уродливые багровые шрамы на месте недавно зажившей рваной раны.

— Кто вы такой? — Ливинскому явно не терпелось познакомиться с новоявленным героем.

— Давний приятель вашего спутника… Простите, у вас папиросы не найдется? Три недели во рту не держал, а в кармане ни гроша…

Словно награду, Андрей протянул коробку студенческих «гвоздиков». Максим тут же, в помещении телеграфа, закурил, жадно затянулся дымом и блаженно закрыл глаза. Потом положил свою узкую ладонь на руку Ливинского и доверительно сказал:

— Вот видишь, друг, в каком состоянии можно иногда оказаться. Здоровья нет, крыши над головой нет, и знакомые не хотят тебя знать… — и кивнул с усмешечкой на Олеся.

Андрей искоса взглянул на однокурсника, стараясь понять, почему он так холодно держится со своим старым знакомым. О, как дорого заплатил бы Олесь, чтобы никогда не было этой встречи! Все существо его буквально стенало: «Уйди прочь от Бендюги! Беги отсюда быстрее хоть на край света! Не вздумай отворять дверей своего дома этому человеку. Не вздумай!» Однако логика вещей, подкрепленная воспоминаниями, диктовала совсем иное: а кто протянул тебе руку помощи, когда ты сам очутился в безвыходном положении? Кто дал приют, когда весь мир, казалось, отвернулся от тебя? Почему же сейчас ты чураешься своего бывшего спасителя? Разве порядочные люди так платят за добро?.. Ты обязан помочь Максиму! Кем бы он ни был для других, а для тебя — прежде всего спаситель. Ты должен ему помочь!

— Мой дом всегда открыт для хороших людей. Если хочешь, можешь остановиться в нем, — сказал Олесь, хотя интуитивно чувствовал, что поступает дурно.

— Спасибо, — из глаз Максима едва не брызнули слезы. — Другого я и не ждал: у тебя всегда было доброе сердце…

— Послушай, Олесь, кто этот странный человек? Кем он тебе приходится? Почему тебя так взволновала встреча с ним?.. — засыпал его вопросами Андрей, когда они отправились к кассе, оставив Максима ждать на телеграфе.

— Потом об этом, потом. Оставь меня сейчас в покое…

Купили билеты. Договорились, что завтра по дороге на вокзал Ливинский завернет в Мокрый яр, и распрощались. Олесь пошел на телеграф. Оттуда вместе с Максимом направились на Соломенку.

— Вижу, ты не очень рад этой встрече, — первым подал голос Максим после длительного молчания. — Наверное, боишься меня…

— С чего ты взял?

— А с того самого… Хотя на твоем месте я тоже, пожалуй, чувствовал бы себя скверно. Ты ведь видишь перед собой все того же Максима Бендюгу, каким он был в далеком прошлом, даже и не подозреваешь, что меня прежнего давным-давно уже не существует. Я самолично уничтожил его! Уничтожил в бою за Советскую Родину, кровью смыл с себя его презренное имя. Понимаешь? Вот такой дорогой ценой купил я себе путевку в новую жизнь.

У Олеся точно гора с плеч упала.

— Слушай, а куда ты девался тогда, в Саратове? — спросил он, впервые открыто посмотрев в глаза бывшему напарнику.

— Куда же, как не в тюрягу! Влип, понимаешь, как сопливый карманный щипач. Сцапали меня архангелы и под суд. Пять лет, как пять пальцев, получил! Счастье мое, что следствие не установило, какая у меня подкладочка, кто я на самом деле… Попал, значит, в гости к белым медведям. Ночи там шикарные, по полгода тянутся. Так что времени достаточно для размышления над своим житьем-бытьем. Вот я и спросил у себя: «Тебе, Максим, уже давненько тридцать стукнуло? В таком возрасте людям не грех и о старости подумать. А на что ты надеешься в будущем? Неужели так и собираешься закончить свои мытарства на тюремном кладбище?» И веришь, жаль мне стало самого себя. Как паршивого, бездомного пса жаль. Вот тогда и начался для меня самый страшный и самый беспощадный суд — суд совести. Пытался даже руки на себя наложить — зэки из петли вынули. И подсказали письмо Калинину, старосте всесоюзному, написать. Я и накатал. Как перед родной матерью, все начистоту выложил. Не скрыл и того, кто я такой, и что судили меня далеко не за все мои злодеяния. Мол, наказание я заслужил значительно суровее, но теперь оно мне не страшно, ибо казнюсь я судом собственной совести. Знаю, сознавался чистосердечно, нет для меня прощения, но если можете поверить человеку, которого вытащили из петли, дайте ему возможность искупить свои грехи. Ну, а на то время заваруха с белофиннами началась, вот я и просил, чтобы меня на фронт направили, хотя веры в успех не было никакой… И что же ты думаешь? Через несколько недель вызывают меня к самому начальнику лагеря и вручают увесистый конверт с множеством сургучей. Взял его в руки, а вот читать, хоть убей, не могу: плывет все перед глазами… Короче, освободили меня. Поверили! Вот так, значит, и очутился я на Карельском фронте. О, нелегкая это штука война! Ноги отморозил, рану тяжелую получил, чуть голову не сложил. Но я счастлив: человеком же и без рук-ног можно быть. Теперь вот взял курс на мирную линию. Правда, пока еще не знаю, куда податься, с чего начать. Но это не важно. Главное, что желаю жить честно!