Звонница - страница 34

Захваченных в плен немцев в лагеря не отправляли. Некому было охранять пленных, негде да и незачем. Пленные про это не знали. Ведая о Гаагской конвенции 1907 года, они рассчитывали на отправку в лагеря. Русские генералы плевали на всякие там конвенции. Они и своих-то солдат не жалели, считая их за «пушечное мясо», о чужих не заботились тем более. Пленных немцев после боя собирали партиями, отводили к ближнему оврагу, где за десять минут пускали в расход.

Вот и в этот раз взятых в плен восьмерых германцев уводить было некуда. Намечалась новая атака, поэтому с расстрелом решили не мешкать. Громова назначили старшим в расстрельную команду. В шеренге безоружных пленников, плетущихся к оврагу, он увидел «своего» немца. Узнал по серо-зеленым глазам, недавно полыхавшим жаром в той яростной схватке на дне окопа. Странное дело, убивать немца Мишке вовсе не хотелось, ведь немец уже доверил ему свою судьбу, а вот надо будет подавать роковую команду. Мишке показалось, что он кожей чувствовал, как хочет этот бледный парень жить. Не о том ли мечтал и сам Громов в последних ночных раздумьях? Внутри всколыхнулось горячее желание подарить немцу жизнь.

«Господи, что делать-то? — такой душевной борьбы в себе Мишка прежде не испытывал. — Надо стрелять, да не могу! Как спасти вражину?»

Пока шли к оврагу, Мишка вспотел от навязчивой мысли: «Что ж делать-то?» Пленных немцев поставили на самый край обрыва. Русские построились в шеренгу напротив, принялись щелкать затворами. Рядовой Громов пользовался уважением, по старшинству мог подойти к приговоренным, проверить связанные руки, дать затянуться махрой, если бы кто из пленников попросил. Громов прикурил самокрутку и пошел к обреченным, решив спасти «своего» самым незатейливым путем.

Фридрих стоял крайним с завязанными позади руками, почти не дрожал. Дрожь прошла сама собой вместе со страхом. В душе царило смятение — бесконечно обидно было за друга Штефана. Тот переминался рядом с ноги на ногу, жалкий, трясущийся, без очков. Бедняга, он, наверно, не различал в эти минуты ни неба, ни леса, ни строя с оружием, стоявшего напротив. Шевелили плечами, пытаясь согреться, приятели из их роты. Еще накануне вечером они сидели в землянке и разыгрывали Штефана. Война не выбила из них охоту к играм и озорству. Увалень Штефан оставался объектом насмешек товарищей. Он то засыпал на дежурстве, а на окрики фельдфебеля: «Опять спишь, собака!» — бодро рапортовал: «Никак нет, господин генерал, прислушиваюсь!» То очкарика теряли на построении, и все подразделение мерзло из-за него под снегом, пока улыбающийся толстяк не появлялся с кудахтавшей курицей в руках. Все ему прощали, дружно радовались его предстоящей отправке домой.

Фридрих никогда не задумывался о чувствах людей в последний миг существования. Теперь он познавал их. Минуты тянулись. Тяжело вздохнул: сейчас русский, что брал его в плен, закончит подготовку к расстрелу, прогремит залп. Никогда больше не увидеть маму, отца, Марту. Странно, слово «никогда», оказывается, имело совершенно конкретное обличие в виде молодого синеглазого солдата в заляпанной грязью фуражке, длинной шинели, с самодельной папиросой во рту. Зачем он направился в их сторону? Штоф следил за русским, обходившим строй немцев, проверяя, очевидно, крепость узлов на веревках. Вот он, пыхнув папиросой, подошел к Фридриху, дотронулся до запястья, и руки за спиной почувствовали свободу. Русский ослабил узел. Зачем? Сделал снисхождение? Но за что? Фридрих заметил едва уловимый кивок русского, после чего тот повернулся и зашагал в сторону своей шеренги.

Старший команды, вернувшись к цепочке стрелков, показал лично каждому, по кому из немцев тот должен выстрелить. Сам он будет бить по тому крайнему справа.

Штоф, увидев чужие наведенные винтовки, тоскливо замер. В груди похолодело. Командовал все тот же русский, взявший его в плен. Да, это он прицелился в него, Фридриха, и уже раскрыл в крике рот.

— Пли!

Под громкие хлопки затрещавших винтовок Фридрих повалился назад. В голове мелькнули воспоминания, как уверенно он падал спиной назад на мягкий снег, когда играл с отцом возле дома. Здесь не удалось раскинуть руки, представляя себя птицей, но сегодня и не было того, что осталось в далеком прошлом.