Забвение
Впервые напечатан в журнале «Голос», 1891, №№ 32–33. Рассказ был написан и послан в редакцию значительно раньше — в июле 1889 г. вместе с двумя другими рассказами («Собачий долг» и «Любовное письмо»), которыми писатель хотел открыть цикл «Из дневника». В 1889 г. в «Голосе» был напечатан только искаженный цензурой «Собачий долг». «Любовное письмо» не было пропущено и не сохранилось, о «Забвении» Жеромский писал в дневнике, что «при новом цензоре, может быть, пройдет» (запись от 23 января 1890 г.).
В «Забвении» использованы многочисленные наблюдения, сделанные писателем за годы его «гувернерских странствований». Так, проводя лето 1887 г. в доме помещика Цыпрысинского в Шульмеже Плоцкой губ., Жеромский 29 июля записал в дневнике следующую сцену, разыгравшуюся в доме его работодателя:
«Мы сидим за кофем, когда пану Ц. докладывают, что его ждет в кабинете какая‑то женщина. Он выходит, оставив дверь открытой. В ноги ему бросается крестьянка, с плачем целует его колени, рыдает:
— Смилуйся, вельможный пан! Смилуйся, вельможный пан!
— Что такое? В чем дело?
— Я жена Поплавского, который в острог идет…
— За то, что крал у меня лес?
— Да…
— Гм, так что же вы хотите?
— Погорели мы сегодня, вельможный пан.
— Гм, значит, это вы погорели?
— Мы, вельможный пан.
— Что же у вас сгорело?
— Рига и хата — один сарай остался.
— Гм, сарай остался. Так чего же вы хотите?
— Смилуйся, вельможный пан! Коли заберут его в острог, пропаду я с детьми.
— Гм… А зачем же он крал?
— Смилуйся…
— Почему ж он не пришел просить прощения?
— Да он говорит: пойду иль не пойду, все равно пан меня сгноит.
— Гм… Наказание должно быть, понимаешь, без этого нельзя. Если б люди без зазрения совести друг друга грабили, не было бы порядка на свете. Ничего, посидит в тюрьме — не будет красть.
— Вельможный пан! Дети с голоду помрут. Кто в поле управится? Где жить? Все сгорело…
— Ничего не поделаешь, должна быть справедливость. Ничего не поделаешь, дорогие мои… Не прощу.
— Вельможный пан! Вельможный пан!
Слышен стук — это женщина упала на колени, плач и фальцет барина:
— Ничего не поделаешь, дорогие мои, ничего не поделаешь».
В Курозвенках, имении пана Попедя, писателю случалось наблюдать различные проявления панского гнева:
«Вчера, когда возили снопы с поля, пошел проливной дождь. Это привело в ярость «ясного пана». Он поскакал верхом в поле и, обнаружив спрятавшегося под снопом конюха, начал его бить. Бил хлыстом, кулаком, между глаз, свалил на землю, топтал ногами, бил каблуками по лицу. Уходил и снова возвращался к лежащему и бил, бил. Ничего нет удивительного — шел дождь, и ясный пан впал в гнев… Не миновать этому ясному пану петли и сука!» (Запись в дневнике от 10 августа 1888 г.)
На русском языке рассказ был напечатан в журнале «Новое слово», 1896, № 2, перевод В. Зеленевской.
Мы предупредили лесника Лялевича, что на следующий день придем к нему до рассвета, чтобы он повел нас на озеро, к известному только ему болотистому лужку, где водились молодые утки.
Сказано — сделано. Пришлось встать во втором часу ночи, натянуть охотничьи сапоги и идти. И вот мы шагаем с паном Альфредом, покуриваем папиросы и лениво переговариваемся… Мы идем по тропинке, бегущей через хлеба. Колосья отцветшей ржи, отягощенные крупными каплями росы, почти касаются наших лиц. С наслаждением проводишь по ним рукой и позволяешь хлестать себя по лицу. Пахнет хлебами…
Порою с Вислы тянет не ветром, а крепким холодом, словно влажным дыханием окутанной ночью земли. Оно не колышет стену хлебов, а только гладит колосья, словно целует их, касаясь губами. Лениво, сквозь сон, они трутся один о другой, и легкий шорох пробегает по нивам. Капли росы слетают с чешуек колосьев, падают на омытые от пыли коленья стеблей и висят там до рассвета. Издалека, из ольховых рощ над рекой, долетает соловьиная песня. Нежные призывы: приди, приди, приди! — летят над полями и, никем не услышанные, молкнут в траве. Наступает долгая тишина, пока не вырвется вдруг из нее стаккато восторженной, нежной и упоительно страстной любовной песни. Но и она умолкает в далеких покрытых росою полях… Тогда молчаливые ольхи внимают порывистым, радостным переливам, похожим на звуки поцелуев. Однако нам недосуг слушать Шопена ольховой рощи.