А главное - верность... Повесть о Мартыне Лацисе - страница 32

Однако не под силу одному достать шрифты, гектографическую массу, бумагу. И Мартын идет на уловку. Он говорит Элле, другим товарищам, что русские друзья, с которыми он связан, ставят типографию и просят помочь им. А в их Тверской группе есть наборщица. Как же не помочь? Святое дело!

Наборщица достала шрифты (не сразу, конечно, не в один день), другой товарищ принес верстатку, третий — валик. Для гектографической массы требовался глицерин, и достаточно много. Чтобы не вызвать подозрений, покупали его в разных местах. Наконец все готово. Мартын, живший за городом в дачной местности за Петровским парком, где снимал комнату в деревянном домике, вдруг попросил хозяина переселить его в чердачную каморку. Хозяин удивился, но Мартын объяснил, что там он будет обособлен от дачников и сможет успешней заниматься.

Не только комнату поменял Мартын, он сделал вид, что изменил убеждения. Да, чтобы обезопасить от провала важнейшее дело, Мартын готов был поступиться даже своей репутацией.

Любые беды претерпевал профессиональный революционер: нищету, разлуку с близкими, тюрьму, ссылку — и, может быть, поэтому особенно берег революционную свою честь. Но для Лациса так дорога была необходимость печатным словом общаться с пролетариями, что он придумал самую мрачную версию, будто примкнул к ликвидаторам. Лишь только вспыхивал спор между студентами, Мартын спешил вставить свое слово: он решительно против подполья, необходима легальная рабочая партия. И вообще гасил свою недавнюю бурную активность. Оторвался от товарищей, перестал посещать собрания кружка, сходки, все больше уединялся.

22 мая 1915 года Мартын записал в дневнике:

«Буду работать сам.

Сам?

Сам буду составлять прокламации, сам буду набирать, сам печатать, сам экспедитор?

А что же делать?

Кто может дать иной совет?

В смысле конспирации это — идеальные условия, в смысле работы это — каторга.

Я выбираю каторгу и приступаю к работе».

Он никогда раньше не держал в руках верстатку, пальцы его никогда не брали свинцовую литеру, не складывали из литер слова, фразы. Наборщик с закрытыми глазами знает: где, в каком отсеке кассы лежит нужная буква. Мартын медленно искал, словно удочкой вылавливал каждую. Выловит, положит в верстатку, потом — за другой. От напряжения начинали болеть глаза. Пот катился, ведь он завесил окно, так плотно завесил, чтобы и лучик света не прорывался наружу. А там, за окном, майская ночь с легким бездонным небом и тяжелыми звездами; там купы сирени, и аромат ее прорывался сквозь занавес, сквозь свинцовые запахи шрифтов; и беспокойное соловьиное пение проникало даже в сердце, хотя оно, кажется, застыло после разрыва с Марией.

Набрал пять абзацев. Целых пять! Не только глаза болели, ныла спина, немели руки. Но дело двигалось. Двигалось дело! Очень хотелось глянуть, как получается. Сделал оттиск: ужас! Набрал, будто это арабские письмена — фразы шли не слева направо, а наоборот. Рассыпай, брат, набор и начинай все сначала! А трудился почти всю ночь, днем опасно — мало ли кто может заглянуть днем.

Потушил свет, снял одеяло с окна. Воздух хлынул, как река, прорвавшая плотину. Он ловил его запекшимися губами и глотал, глотал… Но словно тот гибнущий от жажды путник, что, достигнув реки, сначала припал к ней устами, а затем сам кинулся в воду, чтобы испило всё тело, чтобы каждая пора насытилась, так и Мартын сбежал вниз, во двор и весь окунулся в предутреннюю свежесть. А за забором — лес. Он стоял черный, стволы деревьев тонули в темени, лишь березы светились. Мартын шагал по просеке, подняв голову к небу, а по нему словно кто-то мел огромной метлой и каждым взмахом сметал узоры созвездий, и вместе с ними, как пыль, — ночной покров.

Мартын шел, и ему казалось: пройдет какую-то версту — и перед ним золотыми холмами засверкают под рассветными лучами дюны Рижского взморья, медью засветятся высоченные стволы сосен, а потом всей беспредельностью разольется море.

Не раз в Латвии, в такую пору, после потаенных ночных сходок, выходил он к морю. Кто заподозрит любителя ранних купаний? Мартын раздевался и шел в прохладную воду. Море не спешило принять его, он долго ступал по мели, из-под ног в панике разбегались стайки крохотных рыбешек, наконец, вытянув — руки и прижав ладони, он кидался в стынь волны, белый обшлаг которой уже подрумянило солнце. Только в первое мгновение она, словно холодными шипами, встречала его, сильными взмахами Мартын раздвигал волны, устремлялся вперед, и тело ощущало бодрящую прохладу. Он на мгновение касался ногой второй мели, что грядой пересекала море, там волны ярились жарче, и плыл дальше. На третьей мели останавливался, переводил дыхание. Тут все кипело вокруг. Мартын вытирал лицо ладонями и смотрел в сизую даль. Он смотрел в эту даль, где лишь вода и небо, небо и вода, и ему казалось, что он один на всей планете.