Абхазская повесть - страница 40
- Одиссей, милый, какой вы колючий! Я не узнаю вас, - сказала Елена Николаевна, хотя ей тоже был неприятен Жирухин и претило все то, что говорил о нем Константиниди. - Что-то озлобило его и сделало таким, - продолжала она.
- Мне говорили о нем, как о дельном инжежере, - вмешался в разговор Обловацкий. - Возможно, Елена Николаевна и права. Представьте себе - он любил, но его бросила любимая женщина.
- У таких, как он, подобное исключается! - перебил Константиниди.
- Или изобрел перпетуум мобиле, а изобретение присвоил другой.
- Мне почему-то кажется, что его обидела Советская власть, - жестко сказал Константиниди.
- И эту обиду он перенес на всех окружающих? Нелогично! - заметил Обловацкий.
- О нет, не на всех! Есть люди, с которыми он совсем иной. Возмите Майсурадзе. Ведь тот его третирует, а Жирухин молчит. И еще заискивающе улыбается. Нет, грязный он. Скользкий какой-то.
- Довольно об этом, - попросила Елена Николаевна. - Смотрите, как чудесно кругом, какое небо…
Они взглянули вверх. Крупные яркие звезды горели над ними, точно кто-то щедрой рукой зажег и разбросал бесчисленные мерцающие огоньки. Лесистая возвышенность, переходящая в темную громаду Бирцхи и Яштхуа, четко вырисовывалась на фоне темно-синего неба. Еще дальше и выше белели облитые лунным светом снежные вершины Кавказского хребта. Кругом было темно и тихо. Временами мягкие порывы теплого ветра с моря ласково перебирали ветви пальм, и только тонкие кипарисы, стрелами врезавшиеся в бездонное небо, стояли неподвижно. Тишина была величава. Хотелось молчать и слушать эту тишину.
У Ботанического сада они попрощались. Как только Константиниди ушел, Елена Николаевна взглянула на здание госпиталя.
- Темно. Спят, наверно. Как бы мне хотелось быть там.
Они медленно пошли обратно к гостинице.
- Вы любите Дробышева? - спросил Сергей Яковлевич.
- Да, - просто ответила она.
- Как же получилось, что он был здесь, а вы в Москве? Впрочем, извините, если я… может быть с моей стороны нескромно?
Елена Николаевна ответила не сразу.
- Я много думаю над тем, - помолчав, продолжала она, - как нелепо все получилось. Встретились два человека, полюбили друг друга. Казалось, ничто не мешало их счастью. И вдруг, по глупости ли, легкомыслию или какой-то другой причине, они расходятся.
- Трещинка?
- Какое неприятное слово! Возможно. Хотя нет, глупость, просто неумение ценить то, что имеешь!
- Как в старой мудрой пословице: что имеем, не храним, потерявши - плачем.
- Да, верно! Пусть это покажется вам смешным и наивным, но я думаю, самое страшное - это первая ложь, пусть маленькая, пустяковая, но ложь. Раз она вошла в человеческие отношения - конец. Так и со мной. Польстило девчонке почтительное внимание, приятны были глаза, с собачьей преданностью глядящие на нее. - Она усмехнулась. - Высокая культура, манеры. Казалось, вот он, человек из другого мира! А раз так смотрит, так влюблен - значит я того стою. А меня не ценят. И пошло, пошло. А тут еще горе, умер ребенок. Потом театры, в машине домой, потом рестораны. Закружилась. «Ты где была, Аленка?» - «У подруги». Ложь. Вы думаете, легко было солгать в первый раз? А потом еще обвиняла Федора. Невнимательный, нечуткий. А он под утро приходил усталый, измученный и валился на кровать - спать, спать. Он спал, а я сидела около него и думала. Временами мне было жаль его и почему-то себя. Я плакала, и мне казалось, что я в тупике.
- Который вы сами создали! Почему вы не пришли к нему, к Федору, и не сказали, что любите другого?
- Но я же не любила этого другого!
- Простите меня, но раз уж мы заговорили на эту тему, то это нелепость и бессмыслица какая-то. Любите одного и уходите от него к другому, нелюбимому. Я считал до сих пор, что такое может быть у избалованных, с жиру бесящихся барынек. Но вы же наша молодая женщина, прожившая трудовую юность. Откуда у вас это? Ведь так поступить - значит не уважать ни своего мужа, которого, как это ни странно, вы говорите, любили, ни себя.
- А почему вы решили, что я уважала себя? Все два года не уважала! Жила с человеком, мучила его, сама мучилась.