Алесия, барышня в бегах - страница 35

Я посмотрела на часы — было уже пять вечера. Моё выступление начиналось в восемь.

— Я не успею, — сообщила я Оаннель.

— Успеешь, милочка! Должна успеть. Тебе петь здесь разрешают, так что уж постарайся, напрягись немного!

Вот так вот. Думаешь, что устраиваешься на работу, потом оказывается, что тебя взяли в буквально рабство за еду и кров, а теперь ещё, выяснятся, что даже это мне даруется из милости. Ведь петь мне «разрешали!». «Такими темпами», — подумала я, — «Оаннель скоро потребует, чтобы я доплачивала за возможность у неё петь».

Но выхода у меня не было — не лететь же мне на Землю! — и я отправилась в свою комнатку. Учить песню, и перешивать платье.

Самым плохим в моём сценическом балахоне, помимо его несвежести, конечно, была его ширина. Платье было мне безнадёжно широко и в плечах, и в груди. С плечами я расправилась просто споров рукава, с грудью было сложнее. Каренза, конечно, обучила меня мастерить из остатков ткани поделки-безделушки, но на этом мои познания в швейном деле заканчивались. Шить я на самом деле не умела, и что делать с вытачками, расположенными совсем не там, где надо, не представляла. После долгих раздумий, я отпорола юбку от верха платья, после этого отрезала от юбки солидный кусок, уменьшив её пышность чуть ли не в трое, пришила подъюбник, сделанный из нижних юбок моего свадебного платья, и на выходе получила вполне приличную, узкую юбку с небольшим разрезом до середины икры. При такой узкой юбке широкий верх смотрелся достаточно нормально. Чтобы ещё больше увеличить этот эффект, я углубила вырез, так, что ткань верха буквально спадала с плеч, и в этот глубокий, чуть ли не до талии вырез вставила кусок светлой ткани, срезанной со все того же свадебного платья.

Получилось хорошо, свежо (если не учитывать запах, потому что постирать платье я уже не успевала) и даже модно — я ориентировалась на те модели, которые видела в каталогах у модистки Лилит. В этом платье я выглядела превосходно, особенно, когда собрала волосы в высокий пучок, и заколола их искусственным цветком, стоявшим у меня на столе в вазе. Все было хорошо, кроме моей единственной обуви — злосчастных свадебных ботинок, и того, что новую песню я даже и не принималась учить.

— Алесия, я же говорила, что у тебя получится! — воскликнула Оаннель, когда я спустилась в ресторан.

Потом она посмотрела вниз, и увидела мои белые свадебные ботинки.

— Фу, какая гадость у тебя на ногах! Скорее поменяй!

— Но мне не на что, — ответила я, — у мене не другой обуви.

— Глупости! — начала было Оаннель, но больше сказать ей было нечего.

Потому что сшить себе туфли сама, я не сумела бы, как бы ни старалась. Но скаредная Оаннель нашла выход и здесь.

— На, возьми мои!

И она, не стесняясь, скинула шитые блёстками туфельки (очень широкие туфельки), и протянула ко мне руки:

— А ты отдай мне ботинки! Они ведь дорогие?

— Очень. Они от Лилит.

Я засунула ноги в туфли Оаннель, потуже затянула ремешки, и вышло ничего так. По крайней мере, с ног они не спадали. Как будет ходить Оаннель в моих, пошитых на заказ, на очень узкую лодыжку ботинках, я предпочла не думать.

— А теперь иди петь новую песню. Твоё выступление через полчаса.

— Я не учила.

— Как это не учила? У тебя есть полчаса, чтобы выучить! — безапелляционно воскликнула Оаннель.

Это было, даже, смешно. А что будет, если я выйду на сцену, а петь не смогу? «Будь что будет», — решила я, взяла ноты, села у сцены, и принялась учить песню.

Удивительно, как иногда важно хорошо одеться. Выходя на сцену в старом чужом концертном платье, в белых свадебных ботинках, совершенно к этому платью не подходивших, я не могла избавиться от чувства, что я вовсе не настоящая певица, что я только певицей притворяюсь, что меня и вывели то на сцену только для того, чтобы в тайне надо мной посмеяться. Меня не покидало это чувство даже тогда, когда мне хлопали, когда люди кричали «браво!».

Но вот, я надела другое платье. Которое я, можно сказать, сшила сама. Платье было красивым — я это знала. Я знала, что и сама сейчас была красивой, достойной того, чтобы на меня любовались. И сцена вдруг показалась мне родным домом. Люди смотрели на меня — и я купалась в этих взглядах. А потом зазвучали первые такты мелодии «улыбаюсь а сердце плачет», и я поняла, что спою сейчас так, как никогда не пела, что я спою выразительно — и легко, не надрывая себе сердце. И слова полились из меня. Я пела с той же интонацией, что и раньше, я словно выучила, где голос должен дрогнуть, где в нём должна позвучать печаль, где светлая надежда — и это, вроде бы, были даже искренние мои эмоции, но они больше не доставляли мне боли. Я пела так, как будто существовало две меня, одна из этих двух страдала (и делала это красиво), а другая любовалась и восхищалась этим страданием. И когда я допела зал взорвался овациями.