АСКЕТ - страница 15

стр.

— Выходит, холодное у тебя сердце? — хитро прищурился гусар. — А так и не скажешь. Признайся, ведь тебя я в боях видел. Многим фору дашь! Но как ты умудрялся вперёд коней наших в лагере очутиться?!

— Меня, — смутился преображённый Архип. — Сначала только внучку берёг. Прикипела она к Елизарову. Мне, говорит, его видеть бы, больше и не надо ничего. А мы уж это проходили. Задолго до того приглянулся ей один… Лелем звали. На свирели играл, артист! — Старик фыркнул.

— И что? — Несмотря на лихость в ратном деле, Давыдов был поэтом. Он приготовился слушать красивую историю, но в своих ожиданиях жестоко обманулся.

— А ничего! Сердце горячим стало, она и растаяла. Вьюгой, облачком, ветерком теперь только и видится. Думали с Зимой, дочкой моей, время пройдёт, оклемается. Не вышло. Помнит, видно. И вот снова-здорово — Елизаров! Боялся, не снесёт она больше жара, вовсе испарится. Уговаривал все эти дни. Но она упрямая. Пусть, говорит, испарюсь, лишь бы с ним рядом. Теперь нет поручика. Заледенела вся. Мать-то радуется — вернулась дочка. А я вижу, неживая она. Глянь вон!

Старик кивнул на заснеженную сосну. Под ней стояла девушка, окружённая тем самым голубоватым сиянием, что Давыдов видел тогда у яблони. Она смотрела сквозь хрусталь морозного воздуха, в лице ни кровинки. Давыдов попятился.

— Чёрт меня дери, — выдохнул он.

— Черти не причём, — заверил старик. — Мы, может, и не вполне люди, но зла никому не желаем.

— Да? — Давыдов пришёл в себя, но на девушку посматривал недоверчиво. — Но француза-то бил?

— Ну, так… Говорю же, сердце таять стало. Раньше-то мне радовались. Крепости снежные строили, горки. На санях катались. А теперь явились эти… огнём палят, голодом морят. Радость исчезла! Как не вмешаться. Сперва только обещание, тебе данное, выполнял, потом увидел, как за землю свою бьётесь. Очнулся — это ж и моя земля! Забрало, помогать кинулся. Раньше думал — сил наберусь, один управлюсь. Только правду ты тогда мусье тому сказал. Видел я смерть Елизарова, видел как те шестеро с ним идти вызвались… Жарко. Верно говоришь — не моя то победа.

— Человек, если надо, со всем управится, — согласился Давыдов. — Особо, если враг землю его топчет. Да всё не разберу, кто ты такой?

— Потомки твои разберут, — старик подмигнул. — Вот немного от горя отойдёт внучка, вернёмся. Ненадолго, чтоб не растаять. Больно уж горячи люди. Но я радость больше люблю. В праздник какой показываться будем. Впрочем, теперь я и с ворогом вас один на один не оставлю. Помогу, если что. А кто я… — дед усмехнулся и ударил посохом оземь. Воздух зазвенел, деревья затрещали, нос защипало. — Думай!

Давыдов ещё раз обернулся на застывшую у сосны девушку. Её там не было. Перевёл взгляд на Архипа. Где стоял старик, курился парок, словно кто-то вздохнул на холоде. Давыдов тряхнул головой, потёр рукавицей щёку.

— Мороз, однако… — поёжился он и побежал отогреваться в избу.

Картофельная яблоня

С детства робела перед закрытыми дверями. Любыми. Трепет был иррациональным, увещеваниям и аутотренингу не поддавался. Просто казалось, открою, а там…  
Однажды так и случилось. Отворила входную дверь и жизнь оборвалась. Точнее, оборвалась прежняя, где всё просчитано и логично. Новая жизнь смотрела раскосыми азиатскими глазами, переминалась с ноги на ногу и бубнила что-то про «познакомиться». Яшар был таким — въехав в девятиэтажку, считал своим долгом представиться всем соседям. Странный. Ко мне его визит затянулся.
Мы отмечали деревянную свадьбу. Я вручила ему расписанную хохломскими завитушками ложку. Ответного презента не получила и дулась. Похоже, Яшар этого не замечал. Он разливал по пиалам зелёный чай и разглагольствовал о каких-то пустяках. 

— Всё у тебя не как у людей! — наконец, вскипела я. — Далась тебе эта крыша! Пошли бы в ресторан, посидели.

Яшар улыбнулся.  

— Это не крыша, — он похлопал ладонью по ковру, который приволок сюда через чердачное окно. — Это небесный достархан.  

— Не иначе, — буркнула я, ёжась от назойливого воя автосигнализации. — А там верблюд орёт? 

— Ишак, — уточнил супруг, протягивая пиалу.