Август в Императориуме - страница 17
— Есть ещё что-то стоящее? Не история — новость!
— А то! Эксклюзив! — Пофигист опять щегольнул словечком, но при этом понизил голос и оглянулся (ого, что-то серьёзное приберёг). — Ложу Привратников напротив Пустого Дворца знаешь? Набережная Тритона, где сейчас кладут этот… как его… асфальт, вот!
— Ну? (Естественно, все орденцы-пилоты считались привратниками Духа и имели доступ в эту длинную и вычурную светло-салатовую многоярусную постройку с колоннами, портиками, карнизами и балюстрадами, декорированную гирляндами и ангелами настолько, что стирались границы между этажами, — в библиотеке Ложи он и провел вчерашний день, а под окнами орали и гремели чумазые асфальтомесы.)
— Кто-то ночью разворотил пол в верхней зале и растерзал всех служителей. Стража слышала крики и грохот, но, пока добежала и выломала почему-то запертые двери, всё было кончено — одни клочья. Говорят, кровищи… Стены просто ею расписаны!
…Он даже не был голоден, брёл сквозь мороз своей кожи Рамон, он даже не играл, а просто хватал, сдавливал, разрывал несчастных и фонтанировал кровью жертв на всю амплитуду своих прыжков и качаний. Он даже (Рамона трясло, он задыхался, жуя набитый ледяными иглами воздух) не наслаждался болью, не мстил, не жрал. Фрагментирование жертвы и рисование кровью на чужой охотничьей территории могли означать только одно — РИТУАЛЬНОЕ УБИЙСТВО.
Рамон не слышал криков Пончо — невозможность случившегося была столь же очевидна, как и его собственная роль в этом — неизвестная, но роль. Ибо вечерний сон, оказавшийся вещим, означал (согласно Книге) локальное наступление ОБРАТНОГО ПОРЯДКА ВЕЩЕЙ, и Рамону со всей определенностью предстоял ПРЕДЫДУЩИЙ РИТУАЛЬНЫЙ ХОД, на который и ответил Тюльпан. Личный код их взаимоотношений не удивлял и не страшил: в конце концов они оба были блюстителями порядка своих миров. Но ведь а) здесь не Танатодром, б) из отпуска его никто не отзывал! И как Тюльпан добрался сюда, да ещё незамеченным?! Неужели проскользнул мимо крепости Анаконда и проплыл тысячу миль по руслам Эфемериды, Урана, Олгоя, Тритона… (Рамон снова содрогнулся, представив себе эту жуть: чудовище, длинной сине-сизой тенью неслышно скользящее под скорлупами ничего не подозревающих веселых речных парусников и барж…)
— Да очнись ты наконец! — дошли до сознания усилия трясшего его пофигиста. — Что с тобой, ты бледней торговцев лунной тенью!
— Отстань, я просто устал.
— В отпуске-то, да ещё без женщин? Это все твои книги! — И Пончо, фиглярствуя, продекламировал Катехизис. — «Книгу нашел — лишний камень на грудь! Сожги или сдай — и забыть не забудь!»
— А ты сам хоть одну сдал?
— А мне-то зачем? Я их на трынке Артаку толкаю — он в корзинах под апельсинами прячет, так и вывозит! Слушай, за убийство асфальтомесов взяли, но ведь это же не они, правда?
— Правда.
— А кто? Ты ведь всё знаешь, кто?
В том-то и дело, мучился Рамон, ловя краем уха всхлипывания приходящих в себя жертв Пластыря Боли, в том-то и дело. «Кто» — это вопрос нынчела-простеца, «когда» и «почему» — заносчивого прошляка в двуцветной тоге. Орденца же, если нет распоряжений, должен волновать только вопрос «что делать», какую и куда устремить конфигурацию воли, опыта, дара — и беспощадности к врагам Мира.
— Рамон, ты где?
Не отвечая, барон подошел к окну, отдёрнул штору до конца и, только до рези в глазах насытившись сверканием солнечного дня, щебетом и гомоном, обернулся к притихшему Пончо, гадая, насколько быстро посереет его лицо. Впрочем, в глазах крутились и искрили радужные переменцы, и комната гуляла где-то в сумерках.
— Я рассказывал тебе. Ты знаешь ответ.
— Нет, — прошептал Пончо. — Нет! Здесь, на этих славных улицах…
— Где играют дети, смеются влюбленные и ты, распевая срамные песенки… (Рамон яростно пытался проморгаться.) … распевая, говорю, свои похабные песенки, беспечно лакаешь дешевое пойло каждый погожий и непогожий вечер — иногда за компанию со мной, чаще с кем попало… Да, Пончо, да! Именно он, твой ночной кошмар, гигантская и очень хитрая vagina dentata!
— Но ты ведь справишься с ним, правда?
Рамон покачал головой.