Бельмо - страница 20

— Извините, — не выдержал он как-то, — а вас по какой статье, если не секрет?

— Тут никаких секретов нет, — быстро ответил Наум, но так больше ничего и не сказал. Володя недовольно сопел на койке, глотал слюну, старался еще начать разговор, но так ничего и не добился. На другой день он сказал, что уже все ясно, холодно попрощался со мною, кивнул Науму и двинулся к двери, ожидая вызова. Он долго простоял там с узелком, а потом как бы припомнив, так между прочим сказал, попросив об этом никому не говорить:

— Вспомнишь меня на добром слове, что получишь два года... Да, Дзюбу — писателя знаешь? Там он где-то, кажется, в Союзе выступал в вашу защиту. Там его освистали, а Ко... Ко... Козаченко сказал ему: нечестив не наш Союз писателей, Дзюба, а ваш!.. Был такой свист и смех... Ага, еще слышал. В Луцке таких, как вы, недавно судили. Народ возмущен был, кричали из зала: в тюрьму их, в тюрьму! А они повесили головы и отвечали: да мы уже и так сидим... Каялись!..

— Это нечестный человек, дрянной, — сказал Наум, как только Володя вышел из камеры, — я это сразу заметил, как только вошел, с первого взгляда. А потом, разве так прощаются люди, которые провели в камере вместе шесть месяцев?..

Его как будто подменили. Из неразговорчивого, скрытого человека он стал внезапно говорливым, он говорил не давая мне сказать слова, все советовал, как вести себя на суде, как отвечать на вопросы.

Я смотрел на него с изумлением. Уже давно было время спать, а мы шепотом говорили и говорили. Я думал о том, что совсем не умею различать хороших и плохих людей, что совсем не знаю человеческой психологии, что не знаю, от кого ждать доброты..

Тот плач, который меня мучил столько дней, который казался мне чем-то чудовищным и живучим, от которого я так упорно старался избавиться примитивным считанием шагов, стихами, жалким пением, внезапно выпал из моей головы во время этого разговора с Наумом, выпал, как выпадает с воза лишний камень, как внезапно обрывается магнитофонная лента, которую я успел за эти дни так возненавидеть...

■

Человек создан для того, чтобы про него писать, он ходит, работает, любит, спит блаженным сном и иногда даже ему что-то снится. Чтобы быть культурным и образованным человеком, человек должен много читать, много и все. Когда он читает что-то, что проповедует только утро, а забывает про день и ночь, человек становится однобоким, и его глаза косят, как у фолкнеровского негра, когда индейцы вели его закапывать в могилу под труп вождя.

Про такого человека пишут: он интересен, много знает, и его изображают, одного и того же, по-разному. Соцреалисты — по-своему, сюрреалисты — по-своему, имажинисты — по-своему, импрессионисты — по-своему... Но как бы они ни изображали человека, отрицательный он тип, как, например, вор, морфинист, насильник, или положительный — доярка и ее корова Манька, которые обе взяли соцобязательства надоить и доиться, учитель, который взял обязательство из двоечников сделать отличников и, на самом деле, ставит пятерки, академик, который очень любит детей и даже останавливает их на улице и дает им конфетки, спрашивает, как их звать, а когда они говорят вместо имени — фамилию, он пораженный, забыв отдать детям конфетки, убегает. Именно убегает, поскольку услышал фамилии людей, которых собственноручно обрек в тайных доносах когда-то на вечное заключение или просто на смерть, и теперь боится людской справедливости, и приглаживает седые волосики, да жмурит умные глаза. Человек всегда в них будет красивым и будет сидеть где-нибудь на облаках и с грустью посматривать на белый свет, как посматривал джойсовский герой Улисс, который сочинял за неполные сутки по несколько сотен страниц своим напором сознания и подсознания. Это, когда пишут настоящие писатели... Без них нам было бы грустно жить, неинтересно, свет потерял бы свои краски, утратил бы для нас смысл своего бытия, мы, наверное, не умели бы любить, если бы не писатели...

Однако, есть еще писатели другого сорта, которые пишут не меньше, чем настоящие, но не печатают своих произведений, и совсем не хотели бы, чтоб они были обнародованы. Эти произведения хранят под большими секретными замками и стерегут их не страшные циклопы, а простые смертные с оружием в руках. Если бы эти произведения были однажды опубликованы, то от них помрачнели бы все реалисты и модернисты, и даже до чего любивший фантазировать и выдумывать великий Гофман, и тот бы стыдливо опустил глаза, если бы прочитал несколько таких страничек...