Белый флаг над Кефаллинией - страница 23

— Выпьем еще по одной? — предложил я, желая подбодрить собеседника.

— Давайте.

Ветер стих. Среди облаков, продолжавших свой стремительный бег над холмами и заливом, появились голубые просветы. Тусклый матовый свет ненадолго освещал то один, то другой угол площади, пока не разлился повсюду, обволакивая ровной пеленой.

— До перемирия, — рассказывал Паскуале Лачерба, — если не считать передислокации войск, не произошло ровно ничего существенного. Кто мог предположить, что вскоре начнется такое… Разве можно было себе представить? — прошептал он, глядя на меня, но обращаясь только к самому себе.

Внезапно в глазах его, в черных расширенных зрачках за толстыми стеклами очков, как мне показалось, промелькнула холодная тень испуга; сам того не желая, он увидел, возможно, целую картину прошлого.

Это длилось какую-то долю секунды. Паскуале Лачерба подошел к той бездне, где таилось главное воспоминание, наложившее отпечаток на всю его жизнь, — подошел, потом отпрянул, пытаясь от него избавиться, как от наваждения. Он думал или хотел думать, что избавился от него навсегда, но вот, при первом же упоминании, оно всплыло вновь.

Не возненавидел ли он меня за это?

Как бы желая поскорее прийти в себя, он торопливо отхлебнул еще глоток узо и только тогда успокоился. Он снова смотрел перед собой, и во взгляде его была уверенность человека, который восстановил, наконец, утраченное было равновесие.

— Они ходили по одним и тем же улицам, — произнес он, указывая палкой на улицы и площадь Аргостолиона, все еще странно безлюдные и тихие. — Случалось, обедали за одним столом.

Его это удивляло по сей день; казалось, он все еще недоумевает, как это могло быть. Прошло много лет, и осталось лишь удивление: страх прошел. И внимание его сосредоточилось на предмете, составлявшем частицу реального мира, на рюмке узо.

В день первой встречи на холмах Ликсури в просторной палатке офицерской столовой все вели себя весьма корректно. Квадратная палатка была ярко освещена электрическими лампочками. Порывистый ветер с моря хлопал парусиной, точно отставший от крыши лист кровельного железа.

Бокалы сияли: офицеры провозглашали тосты за величие нации, за ратные подвиги. Весь вечер сияли улыбки: ужин, можно сказать, удался на славу.

Многие немецкие офицеры говорили по-итальянски; родом из альпийских деревень Тироля, они были не столько немцы, сколько австрийцы, — розовощекие, светлоглазые. Если бы не коричневый мундир вермахта, можно было бы подумать, что они забрели сюда по ошибке.

Разговориться с ними было легко и без рейнского вина — уж очень добродушны были эти толстощекие розовые физиономии. В центре, справа от капитана Пульизи, сидел лейтенант Франц Фаут. Наблюдая за происходящим и рассеянно слушая разговоры, он то барабанил пальцами по столу, то играл ножом, то закуривал сигарету, которую тотчас бросал на утрамбованный земляной пол и гасил сапогом. У капитана Альдо Пульизи сложилось впечатление, что лейтенант все время думал о чем-то своем и лишь время от времени возвращался к действительности, к явному неудовольствию замечая присутствие окружающих. Тогда он обращался к сидевшему напротив обер-лейтенанту Карлу Риттеру и спрашивал, о чем идет речь. Пока лейтенант, слегка склонив голову к плечу, слушал металлический голос белокурого офицера, гул в столовой постепенно смолкал, после чего Франц Фаут, улыбаясь еще более рассеянно, чем до этого, поддакивал:

— Jawohl, jawohl!

Но больше всего внимание капитана привлекал обер-лейтенант Карл Риттер. Не только своей необычайно привлекательной внешностью, которая вызывала в памяти образы древних воинов, — была в нем, наряду с чистотой черт и ясностью взгляда какая-то ясность внутренняя, первозданная и жестокая, граничившая с наивностью. Карл Риттер одинаково уверенно рассуждал о проблемах культуры и о войне, высказывая непостижимые для капитана мысли, против которых было трудно возражать, так просто и непосредственно он их формулировал. Альдо Пульизи смотрел на него как завороженный.

Обер-лейтенант целых полчаса растолковывал, как и почему некоторые народы, например греческий, стали фактором, действующим отрицательно на развитие общества и цивилизации.