Бессмертники — цветы вечности - страница 71

— Пулемет, — не задумываясь, бросил тот.

— Чтобы на аптеки войной ходить? — рассмеялся Литвинцев. — Хороши, братишки!

— Не на аптеки. Сейчас я готовлю кое-что покрупнее…

— Ну-ну… Но пулеметов пока даже в царской армии — кот наплакал. Мы обходимся без них.

Так ни о чем не договорившись, они стали прощаться.

— Пулемета нет, но если что-то потребуется, не забудь наш разговор, — сказал напоследок Петр. — Если же по-прежнему будете заниматься грабежами, пеняйте на себя: на вас сил у нас хватит.

— Неужто против нас пойдете? — вскочил оскорбленный Миловзоров. — Вместе с полицией — против нас, истинных революционеров?

— Не вместе с полицией, Павел. И не против революционеров. Но бандитов и хулиганов, терроризирующих население, щадить не станем. Это передай своим.

У порога Миловзоров задержал его.

— Над твоими советами мы подумаем, Петр. Но и ты прими один мой совет: когда в следующий раз решишь встретиться со мной, получше затверди пароль, а то народ у меня больно горячий.

Смеясь, Петр покачал головой.

— Значит, все-таки напутал? Ну и мастера же вы по части изобретения паролей, — пока выговоришь, язык сломаешь.

— Ну, не обессудь, Петр. Счастья тебе. Что там ни говори, на одной земле живем, под одним мечом ходим.

— И тебе, «святой» человек, тоже. Будем, однако, надеяться на лучшее… Прощай.

Нудный осенний дождь все чаще переходил в снег, и тогда в считанные минуты лес вокруг совершенно преображался, делаясь как бы чище, просторней и в то же время чужее и незнакомее. Пролежав день-другой, снег незаметно исчезал, уходя в бурую опавшую листву и землю, тоненькими струйками стекая по стволам деревьев. Лишь на северных склонах оврагов он держался дольше, а то и совсем не успевал растаять до нового снега, копясь и нарастая день ото дня.

В то утро Гузаков проснулся рано, задолго до рассвета. За ночь сторожка выстудилась, от окна ощутимо тянуло холодом. «Наверно, опять фуфайка выпала», — подумал Гузаков и нехотя спустился с нар. Одно звено в окне не имело стекла, и он постоянно затыкал его своим старым ватником. Ночью стеганка действительно вывалилась, вот и выдуло все тепло.

Михаил подошел к окну, высунул голову на улицу и замер, вслушиваясь в необычную для леса тишину. Ночью опять шел снег, и лес теперь стоял белый, тихий, точно ушедший в долгий непробудный сон. «Вот и зима явилась, — невесело подумалось Михаилу. — Надо что-то делать…»

Водрузив на место ватник, он спешно натянул сапоги, плащ, в ночное время заменявший ему одеяло, снял с гвоздя картуз и в растерянности остановился. Спешить было некуда. Вокруг на десятки верст стоял такой же белый безмолвный лес. Люди далеко, друзья неизвестно где. Куда спешить, зачем?

Две недели назад, измученный одиночеством и неизвестностью, он уже пытался оставить свою «медвежью берлогу». Осторожно, кружа хорошо известными ему лесными тропами, добрался до своей старой базы на Гремячке и, никого не найдя там, пошел дальше. Все мысли его были о родном поселке, о симцах, о судьбе товарищей, о которых после восстания он ничего не знал. А знать хотелось. А знать было необходимо. Он не спал ночами, весь извелся и, наконец, пошел.

К ночи тропа вывела его к пчельнику Ивана Курчатова[1], где находился тайный склад симской боевой дружины. К счастью, хозяин оказался на месте, и они проговорили до утра. От Курчатова Михаил узнал подробности того, что происходило в Симе после его вынужденного бегства. Как и предполагал, расправа была жестокой. Очень жестокой…

— Завод-то хоть работает? — спросил Михаил.

— Завод работает, а поселок ровно вымер, — горестно покачал головой Курчатов, — ровно душу из его вынули. На улках и днями-то пусто, а уж по вечерам не то что песни — громкого слова не услышишь. Однех заарестовали и в узилище отправили, другея поранитые по чердакам да баням прячутся, — в кажной семье беда, у кажного свое горе.

— Убитых похоронили как следует, дядя Иван? Как того заслужили?

— Схоронили, — тяжко вздохнул пасечник. — Под штыками да нагайками. Не до флагов да речей было.

— Жалко ребят: совсем ведь еще мальчишки!..

— То-то и оно… Только, думаю, отольются палачам наши слезы…