Большой дом. Пожар - страница 49
И все же Командир не гнушался разговаривать с Омаром. Мальчик быстро привязался к старику, умевшему разгадывать неясные шумы земли. Омар уходил из дому, от женщин, чтобы приобщиться к широкой жизни мира. Старик учил его, с какими словами обращаться ко всему живому…
— Не так уже важно! — сказал он ему однажды. — Понимаешь ли ты меня или нет, сынок, это сейчас не имеет значения. Внимательно слушай и хорошенько запоминай: позже, когда твой ум разовьется, сумеешь ли ты правильно прожить жизнь?.. Позже, когда станешь мужчиной…
Несколько огней зажглось на противоположном склоне. Невидимые в темноте женщины судачили. Их языки работали не умолкая, словно стали еще острее от вечерней прохлады. К ним присоединились более низкие мужские голоса. Однако ни один из них не мог заглушить чей-то хриплый голос, который, казалось, игнорировал все звуки этого мира. Он выводил мелодию, в которой все время повторялась одна и та же нота: тонкая, необыкновенно высокая, полная грусти.
— Погоди, погоди! — крикнул кто-то с другого конца деревни.
Ба Дедуш угрожающе взмахнул здоровенной дубиной в том направлении, откуда доносилась протяжная песня.
выводил певец и продолжал:
— Погоди, вот придет дядя Дедуш, он тебе покажет — сам заревешь, как бык!
И Ба Дедуш зычно крикнул:
— Сли-и-ман! Сли-и-ман!
Закинув руки за голову и напевая про себя тот же мотив, Слиман вышел из темноты. На его лице, едва различимом во мраке, можно было прочесть нечто вроде ликования. Узенькие глазки поблескивали. Это восторженное выражение пряталось в бороде, закрывавшей почти все лицо.
Слиман молчал, подавляя улыбку, притаившуюся в его странном взгляде. Необычная искорка, мерцавшая в нем, изобличала тончайшее лукавство.
— Ты слишком много поешь с некоторых пор, Слиман!
Слиман беззвучно рассмеялся.
Оба феллаха оглядели местность, расстилавшуюся перед ними, и, не говоря ни слова, опустились на поросший травою пригорок. За их спиной лежала деревня — впадина, заполненная мраком. Душистый дым от стеблей кукурузы клонился в их сторону.
Темнота сгущалась над вершинами гор, выступавшими на фоне зеленоватого неба; угрюмое, без света и тени, оно уходило в беспредельность. Вдалеке на темносерой глади долины мигала крошечная светящаяся точка — ферма Виллара. Дальше мерцали сквозь дымку огни Тлемсена и скрестных деревень.
— Когда у человека мало обязанностей, — сказал старец, — его грызет тоска. И мы поем заунывные песни, сами не зная, когда замолчим. С этим уж ничего не поделаешь. Мы носимся со своей тоской, дорожим ею. Так можно долго прожить. И вдруг нам станет ясно, отчего мы тоскуем. Если и тогда мы не поймем своих обязанностей, то будем без пользы прозябать до… до дня воскресения из мертвых!.. Но, если я не вру, час, когда мы поймем свои новые обязанности, близок.
Слиман Мескин слушал, напевая сквозь зубы. Он размышлял о словах старика. Его улыбка постепенно стиралась.
Очертания окрестностей растворились в летнем тумане. Поля поплыли, словно оборвав привязывавшие их тросы. Уцепившись за свой глиняный киль, деревня Нижний Бни-Бублен отчалила, держа курс прямо в небо.
Ба Дедуш замолчал, видимо для того, чтобы обдумать свои собственные слова. Он спросил:
— А Кара Али? Что он поделывает? — И тотчас же добавил: — Не знаю… можно подумать, одного взгляда достаточно, чтобы распознать этого человека. А, пожалуй, целой жизни не хватит, чтобы проникнуть в его душу. И я…
— Да простит меня бог, — прервал его Слиман. — Но, по правде сказать, боюсь, что на это у меня не будет времени. Не стоит заниматься душой Кара. У нас достаточно своих забот. К чему беспокоиться о чужих делах. Велика ли важность, какая у Кара душа!
— Я хотел… просто… сказать тебе.
— Ладно! Попробуем лучше спеть песню, коротенькую песенку, — проговорил Слиман. — Так будет гораздо лучше.
— Ты слишком много поешь! Что толку от этого?
— Споем песенку, ну же! Хотя бы одну, Ба Дедуш.
Слиман Мескин выпрямился, бросив на старика взгляд заговорщика.
— Одну только песенку. — Он потянулся, слегка покачал головой. — Маленькую песенку.